Ксеркс
Шрифт:
– Демарат? — проскрипел Критон.
– Ну да. Он же красноречив почти как Фемистокл. А как воюет за демократию! И как борется! Притом мудр, скажу я вам, прямо как Нестор.
Эгис присвистнул:
– Может, и как Нестор. Только что бы ты сказал, если бы знал так, как я, о его ночных похождениях: кости, родосские боевые петушки, танцовщицы и кое-что похуже!
– Не верю своим ушам, — буркнул юрист и тут же, впрочем, заметил со скорбью: — Значит, ему не повезло с лучшим другом.
– О ком ты? — спросил горшечник.
– Конечно же о Главконе Алкмеониде. Не спорю, когда он вернулся с победой, я, как и все,
– Помню, когда ты голосовал за изгнание Аристида, соперника Фемистокла, тебя так же тошнило оттого, что его повсюду называли Справедливым.
– Примерно так. К тому же он Алкмеонид, а их род ещё не очистился от крови после давнего убийства Кимона. А теперь он женился на Гермионе, дочери Гермиппа, слишком знатной, чтобы стать сторонницей демократии. А ещё носит при себе лаконскую тросточку, конечно же намекая тем самым на собственные проспартанские симпатии.
– Тихо, — осадил собеседников Клеарх. — Вот он идёт... Как всегда, рука об руку с Демаратом, провожает его на народное собрание.
– Они во многом похожи друг на друга, — неторопливо проговорил Критон. — Только Главкон бесконечно красивее.
– И в той же мере бесстыднее. Не верю я этим ваши, счастливчикам да удачникам, — отрезал Полус.
– Завистливый пёс! — рявкнул Эгис, и спор немедленно перешёл бы на личности, если бы в ближайшем портике не звякнул колокольчик.
– Формий, мой деверь, прибыл со свежей рыбой из Фалерона, — объявил Полус, извлекая на сей раз монету из своей природной мошны, а именно из-за щеки. — Поторопитесь, друзья, надо купить себе что-нибудь на обед.
Между колоннами портика, за столиком, заваленным чешуйчатым товаром, стоял Формий, торговец рыбой, человек упитанный и цветущий, в голубых глазах которого гуляли весёлые искорки. Руки его были по локоть покрыты коркой рассола. Заметив приближение друзей, он поднял повыше палтуса, ожидая реакции покупателей. Шум возник немедленно. На ступенях собралась уже целая толпа, и каждый пытался пробиться вперёд, вовсю орудуя локтями. Впрочем, невзирая на острую конкуренцию, обиженных не было. Остроумие и жестикуляция Формия, знавшего каждого из своих покупателей по имени, помогали ему набавлять цену. И в итоге палтус достался повару одного из состоятельных граждан, отправившемуся в город за покупками. Груда рыбы уменьшалась, и торговля приобретала всё более напряжённый характер. Казалось, что, в конце концов, не обойдётся без вмешательства рыночной стражи. Но едва в поднятых вверх руках Формия оказался последний из угрей, раздался чей-то крик:
– Смотрите, верёвка!
Покупатели тотчас бросились врассыпную. Скифы-надзиратели уже натянули натёртую красным мелом верёвку поперёк всех уводивших с Агоры выходов, кроме обращённого к югу. Они начали стягивать свою сеть, загоняя граждан к оставшемуся выходу, ибо красное меловое пятно, появившееся на одежде, служило поводом для взимания штрафа. Всякое движение немедленно прекратилось. Многотысячная толпа, заполнившая улицу между храмом и портиками, направилась сквозь узкий проход на место введения народных собраний — склоны Пникса, открывшиеся перед ней словно амфитеатр.
Сидений не было: и нищему и богатому приходилось устраиваться на голой земле.
В центре огромного полукруга, обращённого прямо к городу, а правой своей частью к красным утёсам
Благочестивые граждане умиротворённо вздохнули и принялись ожидать повестку дня.
Зачитали указ совета о созыве народного собрания. После глашатай произнёс обычное в таких случаях предложение высказаться.
Результат заставил застонать всех присутствующих. На Бему поднялось сразу трое. В руках их были оливковые ветви, а на головах лавровые венки — знак паломничества в Дельфы, — но плащи их, увы, были чёрными.
– Оракул неблагоприятен! Боги предали нас в руки Ксеркса.
Стон ужаса потряс склоны Пникса. На какое-то мгновение все трое застыли в мрачном безмолвии, а потом Каллий Богач торжественным и внушительным голосом поведал полную событий историю их паломничества:
– Афиняне, по приказу вашему мы отправились в Дельфы, чтобы вопросить самый надёжный во всей Греции оракул о нашей судьбе в грядущей войне. Едва мы совершили положенные по обычаю жертвоприношения в храме Аполлона, как пифия Аристоника, сидевшая над священной расселиной, источавшей вдохновляющий провидцев пар, предрекла вашу судьбу.
И Каллий повторил гекзаметры, уверявшие афинян в том, что сопротивление Ксерксу будет хуже чем бесполезное, что Афины обречены, и закончил уже совсем жуткой строчкой: «Но выходите из храма и скорбию душу излейте».
Когда голос Каллия умолк, в наступившей паузе людьми овладела неописуемая тоска. Ветераны, видевшие перед собой персидские копья у Марафона стенали и ругались. То тут, то там некоторые отваживались открыть своё сердце сомнению и негромко роптали:
– Персидское золото может купить и пифию.
Тем не менее подобные шепотки быстро смолкали, ибо были недалёки от богохульства.
– И это всё, что ты можешь сказать нам, Каллий?
– Послушаем Главкона Счастливчика, — раздались голоса тех, кто способен был найти утешение в словах. — Он друг посланника.
Конечно же, пророчество на этом не кончилось. Посланец, и без того уже чересчур затянувший свою театральную паузу, продолжил:
– Такой ответ, о, мужи-афиняне, услышали мы и направились восвояси в тоске и печали. Тогда некий благородный дельфиец по имени Тимон посоветовал нам взять в руки оливковые ветви и возвратиться к пифии со словами: «О, царь Аполлон, почти сии ветви, знак прошения. Дай нам более благоприятный ответ о судьбе отечества нашего. Иначе мы не оставим твоё святилище, а будем ожидать здесь, пока не скончаемся». Тогда жрица дала нам второй ответ, тоже мрачный и загадочный, однако не столь ужасный, как первый.