Кто есть кто
Шрифт:
Однажды в их камеру подсадили новенькую.
Вера сразу обратила на нее внимание, впрочем, остальные тоже, но Вера особенно. Теперь, чувствуя себя «старожилкой», она со стороны хотела понаблюдать, как ведут себя другие, попав в камеру, и сравнить свое поведение с ними.
Молодка, которую однажды утром ввели в шестнадцатую двое контролеров, явно была с Кавказа – крашенная под блондинку, лет двадцати восьми, невысокого роста, с пышным задом и золотыми зубами. Она не растерялась у двери, переминаясь с ноги на ногу со своим мешком в руках. Едва переступив порог камеры, она сразу же деловито вышла вперед, окинула взглядом женщин, сразу выбрала из общей массы своих, перекинулась с ними парой фраз на своем языке и, получив, видимо, согласие, полезла к ним на верхние нары. Там она первым делом свела с землячками дружбу, раздав им чай, сигареты и рафинад из своего мешка. Затем переоделась в спортивный костюм и майку, а юбку, кофту и джинсовую куртку бережно сложила в мешок, перевязала волосы блестящей косынкой и вскоре, совершенно освоившись, уже сидела по-турецки на верхних нарах, болтала на своем языке с землячками, хрипло смеясь и время от времени вкрапляя в свою речь русские слова.
– Смотри ты, какая скорая. Сразу видно, что не в первый раз, – шепотом отзывались о новенькой в Ритиной компании.
– Эти черные всегда за своих держатся.
– Что ж, и правильно делают.
Вечером, когда Вера, по обычаю, играла в карты, рассказывая Рите и ее подругам очередную порцию «Петербургских тайн», она обратила внимание на то, что новенькая почему-то все время смотрит в ее сторону, и смотрит недоброжелательно. И хотя Вера за это короткое время научилась приспосабливаться к разным людям, на этот раз она не могла понять, что в ней так раздражает неизвестную?
После раздачи ужина новенькая неожиданно подошла к Вере и, уперев руки в бока, что-то с возмущенным видом начала выговаривать ей на своем языке. Вера удивилась.
– Я не понимаю, – пожав плечами, сказала она.
– Иди-иди, чего прицепилась, – беззлобно махнула на новенькую рукой Рита.
Молодка ушла к своим, и Вера слышала, как она быстро лопочет о чем-то с землячками, повторяя с возмущенным видом ее слова «я не понимаю».
– Чего это она от тебя хотела? – удивленно спрашивала Рита у Веры. – Знакомая, что ли, твоя?
– Нет.
– А чего ей тогда показалось?
– Не знаю. Может, она меня перепутала с кем-нибудь?
– Черт ее знает. Ишь, так и зыркает на тебя. А ты точно не понимаешь, что они там трещат?
– Откуда? Я же всю жизнь в России жила. Мало ли, что у меня отец был нерусский!
Рита уже знала из рассказов Веры и про ее детство, и про то, как она жила в Москве, поэтому только рукой махнула – мол, ну и плюнь, забудь. Однако у Веры уже засосало под ложечкой неприятное предчувствие беды.
С той самой поверки, когда в списке заключенных шестнадцатой камеры мелькнула фамилия Удоговой, ничто больше не напоминало Вере о ее двойственном положении. Ни Рита, ни другие женщины не расспрашивали ее, почему на той поверке она вдруг устроила истерику из-за фамилии? Рита знала с Вериных слов, что отец у нее был кавказец и что Кисина – это ее фамилия по мужу, но какая у Веры была фамилия до замужества – она не спрашивала, да и зачем? Здесь люди не особенно лезли в душу друг другу. Рассказала о чем-то сама – ладно, промолчала – никто за язык не тянет, не на допросе… Если кто из сокамерниц и вспоминал за спиной Веры ту ее истерику, кончившуюся карцером, то на расхождение в фамилиях внимания не обращали. Ну мало ли? По паспорту может быть Кисиной, а в метрике и в других документах, которые после свадьбы не успела поменять, может остаться девичья фамилия, хоть та же Удогова. Делов-то…
И сама Вера старалась не заострять внимания на путанице в фамилиях. Почему-то ей казалось, что, чем меньше посторонних людей будет знать об этой путанице, тем скорее этот вопрос разрешится. Да и зачем рассказывать посторонним о своих проблемах? Ведь и Рита, и остальные женщины, до сих пор неплохо относившиеся к Вере, – все они простые торговки, все сидят за что-то, справедлив тот закон, который они нарушили, или не совсем справедлив, но они хоть знают, за что именно сидят. Поверят ли они, что Вера оказалась в тюрьме «случайно», что она – жертва какого-то невероятного стечения обстоятельств? Вряд ли. Никогда. Скорее даже, они заподозрят в ней опытную авантюристку, профессиональную мошенницу, и тогда уже вряд ли будут относиться к ней как к своей: более-менее сочувственно и дружески.
Нет, пока Вера сама не понимала, как и почему она оказалась в тюрьме, ей нечего было и думать об этом рассказывать. Ложь всегда выглядит правдоподобнее, чем правда. Жизнь научила Веру подражать и приспосабливаться, как хамелеон, к окружающим людям и обстоятельствам, и здесь, в Бутырке, она чувствовала – будет лучше, если она затеряется в общей массе, станет невидимкой и так дождется своего часа. Возможно, это сработал подсознательный инстинкт самосохранения.
Но с появлением в камере этой новенькой жизнь осложнилась. Вера была уверена: она что-то знает про нее. Что именно? И про кого именно – про настоящую Веру Кисину или же про ту мифическую Удогову, постоянно встающую у Веры на пути? На этот вопрос она не могла ответить, но чувствовала: новая кавказка видит ее сквозь ту защитную оболочку, под которой Вера скрывалась до сих пор. Она видит ее насквозь, как бы Вера ни пыталась затеряться между другими сокамерницами. Почему-то защитная оболочка, до сих пор успешно скрывавшая настоящую Веру от окружающих, на эту новую кавказку не действует…
Вера затаилась, как мелкая тварь под гипнотизирующим оком всевидящего хищника. Она не могла от него ни убежать, ни укрыться. Оставалось только ждать, когда хищник первым нанесет удар, и быть готовой к нему.
Долго ждать не пришлось. На другой день новая снова подошла к Вере и заговорила на ломаном русском языке с сильным акцентом, возмущенно жестикулируя:
– Почему со своими не хочешь говорить? Почему с ними сидишь? – кивнула она на Риту и ее товарок. – Своих не признаешь. Думаешь, что ты другая, да? Ты что, русская? Иди к своим, не сиди здесь!
Она сбилась на свой язык, и конца фразы Вера не разобрала.
– Почему ты думаешь, что я ваша? – стараясь казаться спокойной, спросила Вера.
Рита и другие женщины сидели молча, не вмешиваясь, ждали, чем кончится этот разговор.
– Я на самом деле русская. Я всю жизнь в России жила и вашего языка не понимаю. Может, ты меня с другой перепутала?
– Бессовестная ты! – хлопнула себя руками по бокам новая. – Ты их обманываешь, – ткнула она пальцем в сторону Риты, – и нас обманываешь. Зачем им говоришь, что ты Вера, что ты артистка на телевизоре? Бессовестная ты! Думаешь, никто тебя здесь не знает? Все знают!
Она опять перешла на свой язык. Чувствуя, что происходит именно то, чего она в душе боялась больше всего, Вера упрямо покачала головой и сказала, перебивая:
– Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Я русская, меня зовут Кисина Вера Александровна. Что ты от меня хочешь?
Кавказка отвернулась к своим и громко заговорила с ними, будто призывая их в свидетели. Некоторое время они спорили о чем-то.
– Хорошо, – сказала она, снова поворачиваясь к Вере. – Не хочешь с нами, одна хочешь быть? Деловая, да? Не слушайте, что она вам говорит, – повернувшись уже к Рите и ее приятельницам, заговорила новая. – Она всех обманывает. Кто она, вы знаете? Она Зоя Удогова, она чеченка, и я чеченка, хоть она и в Москве жила, но я ее знаю, ее все наши знают. Я вам говорю: не верьте ей, что она на телевизоре работала, что у нее муж русский, она все обманывает, как собака! Она в банке работала. Что ты им говорила, за что ты тут сидишь, а? – вцепившись в рукав Веры, стала трясти ее чеченка. – Скажи передо мной! Что молчишь теперь? Думаешь, ты лучше, чем мы? Она мента одного поранила. Что, нет, хочешь сказать?