Кто ответит?
Шрифт:
Машина въехала в район новостроек, дорога пошла ухабистая, узкая, петлявшая среди пустырей, загроможденных строительным хламом: кирпичным и бетонным боем, искореженной арматурой, негодным горбылем.
– Тэк-с, - сказал таксист, тормозя.
– Прибыли. Вон тот дом. Тележку уродовать не будем, сплошные колдобины, мать их, пешком дойдем, тут две минуты. Обратно тебя доставить?
– Да, - буркнул Лев, вылезая из машины.
Двинулись вдоль стены строящегося дома, поминутно попадая то в грязь, то в лужи. Таксист, злобно матерясь, шагал впереди.
– Во, хату где дали, -
– Еще век пройдет, пока тут асфальт проложат.
– От государства получил?
– спросил Лев, тревожно всматриваясь в темноту.
– Ну, конечно, от государства! Дождешься! Тут вот осторожнее, бочком, а то - траншея, не ровен час...
Лев крепко сжимал рукоять ножа. Сердце ныло от алкоголя, страха, безвестности глупого, унизительного пути в темноте и в грязи.
У штабеля бетонных плит, вплотную лежавших к краю траншеи, он замешкался; провожатый обогнул штабель, канул в темноту. Лев, поразмыслив, шагнул за ним и вдруг почувствовал, как грудью наткнулся на какой-то выступ, и, прежде чем сообразил, что не выступ это, упал навзничь, отброшенный сильным, упругим толчком. Ноющая боль в сердце сменилась жгучей пустотой, внезапно образовавшейся где-то внутри, словно взорвалось там что-то, разметав все по сторонам - жестоко, навсегда!
И он закричал. Закричал изо всей силы, как бы вслед уходящему от него самому дорогому существу, не в состоянии остановить его, задержать даже на мгновение. И чем громче кричал он, погружаясь в вечность этого крика, тем более казался ему крик немым и беспомощным, а стеклянная темная вечность все надвигалась и надвигалась, а после из нее выплыла какая-то огромная, однако невидимая рыба и, кося сумасшедшим матово-черным глазом, тоже словно в крике открыла безгубый, разверзнутый в ничто рот, и...
...
– Карманчики пустенькие, - сказал Матерый.
– Выстрел в упор, как шарик лопнул. Точно в исстрадавшееся сердце.
– Легкая смерть, - скорбно вздохнул таксист.
– И не пикнул, гражданинчик.
– У, смотри-ка, ножичек он с собою нес!
– Матерый смешливо качнул головой.
– Дорого готовился в случае чего...
– Кухонный... Фраер, - констатировал таксист.
– Все, чистый он.
– Матерый еще раз проверил внутренние карманы.
– Теперь давай без суеты, но по-скорому. Под плечи его бери, не измажься, смотри.
– Впервые на мокрое иду....
– Голос у таксиста неожиданно пресекся.
– Противно... Как бы не повязали еще...
– Десятку плачу!
– прорычал Матерый сквозь стиснутые зубы.
– За эту шваль...
– Вот десяточку и дадут, - заметил таксист, с кряхтением приподнимая труп.
– Покаркай! Лопата где?
– Рядом, под ногой у тебя, гляди лучше.
– К осыпи его давай! Точно траншею завтра заровняют?
– Ну сам же слышал! Видишь, и бульдозер оставили. Этот малый, щенок, клялся бригадиру: прямо с утра, говорил, наглухо канаву заглажу, только сегодня отпусти, переэкзаменовка какая-то там...
– А у нас - экзамен! Посвети, кровища есть? Вот тут присыпем, понял? А завтра проверишь - насчет бульдозера, вообще...
– Ну! Дело общее, серьезное..
– Вот то-то! Если что - звони. Ботинки выбрось, одежду проверь - не замарался ли?
– Матерый, слышь, а точно он тебя сдать хотел?
– Х-хе... Меня! Думаешь, только свое дело отмазываю? И тебя за дурика держу?
– Да нет, я верю...
– Спасибо, доверчивый ты мой! Кто тачки ваши угнанные через него сплавлял? Я! А молчать бы ему не позволили... Дальше - дело техники. Через моих знакомых - на тебя, рецидивиста. А у тачек этих ты крутился, докажут. Вот тебе и тормоз на долгие лета! С гидравлическим усилением!
– Профилактика, выходит?
– Выходит.
– А если боком выйдет? Вышак?
– Вышак, пятнашка, какая разница? В зоне не жизнь, сам знаешь...
– Ну нет, Матерый, лучше уж в зоне...
– Да ты вон на покойничка посмотри. Тихий, смирный, никаких головных болей - все за чертой. Ботинок присыпь, ты чего, слепнуть начал?
– Помолчи, будь другом, понял? Вырвет сейчас...
– Я те вырву! Вещественные доказательства не оставлять!
ХОЗЯИН
Старинные часы в узорчатом футляре долго и настойчиво гудели томными ударами: полдень.
Он с трудом поднялся с кровати. Обычное утро, пустая квартира. Жена давно на работе, дочь скоро придет из школы. Прозрачный алый шелк штор, свет, застывшими полосами пробивающийся в спальню, и мягкий ковер, на котором, царапая ворс, тянулся, покачивая пушистым хвостом, ангорский кот.
Ярославцев приподнялся, выпростал из-под одеяла ноги и медленно провел голой стопой по теплому, чистому кусочку меха, нежно и шершаво лизнувшего его палец. Встал, кривясь от надсадной боли в затылке и растопыренной пятерней массируя макушку.
– Спиваюсь, - подумалось обреченно и равнодушно.
– Надо кончать... Каждый день... Каждый ведь день, скотина!
Умылся, прошел на кухню. Есть не хотелось. Выпил, давясь, бутылку холодной пепси, закурил. На балконе стыли два ящика немецкого пива, в холодильнике была хорошая рыбешка, трехлитровая банка икры, и так хотелось плюнуть на все, и пропьянствовать этот непогожий весенний денек, но идти на поводу у легкомысленных желаний он себе не позволял никогда. Его ждала работа, а работу он ставил превыше похмельных недомоганий или же приятных времяпрепровождений. Работа была сутью и смыслом. Всегда.
Провел ладонью по щеке - неопрятно колкой, в щетине. Мог ли он предположить, что когда-нибудь станет вкладывать в понятие “работа” то, что никак не вяжется с понятиями, ей сопутствующими: “зарплата”, “трудовой коллектив”, “общественные обязанности”, “сверхурочные”... Впрочем, официальный статус у него имеется: как-никак советник министерства, а точнее, министерств, и зарплата есть, причем не одна; одна - с учтенным налогом, другие же более схожи с гонорарами, получаемыми сразу за год в пухлых конвертах в высоких кабинетах, за труд того же самого незаменимого советника. И существует, наконец, заработок, перед которым меркнут все эти зарплаты и гонорары, но цена заработку - адский труд, нервы, здоровье и... вероятно, голова, как он понимает сейчас.