Кто придет на «Мариине»
Шрифт:
Однажды Енихе шел по дороге мимо железнодорожной станции. Было время перерыва, все ушли на обед. Только машинист и сцепщик трудились — разгоняли по путям вагоны подошедшего состава. В платформу с элеронами, на которой стояло десятка полтора гробов, резко ударил пульман, пущенный маневровым паровозом. Зашипел тормозной башмак, положенный под колесо платформы, подталкиваемая пульманом, она продвинулась еще на несколько метров и остановилась.
От сильного толчка плохо прибитая крышка одного гроба сдвинулась набок. Енихе забрался на платформу, чтобы поправить ее. В гробу лежал труп женщины — скелет, обтянутый
Значит, на «Мариине» есть группа сопротивления…
Глава восьмая
В октябре Енихе проходил медицинскую комиссию.
— Кардиограмма у вас неплохая, но…
— Я настаиваю, доктор. Я должен летать.
Председатель медицинской комиссии внимательно посмотрел на Енихе. Помедлил немного.
— Ну, если вы так настаиваете, прошу вас в письменной форме на имя медицинской комиссии изложить то, что вы мне сейчас сказали.
Доктор Мартене протянул Енихе лист бумаги. Тот написал заявление.
— Документы получите в канцелярии.
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер!
Енихе повернулся, щелкнув каблуками, и пошел к выходу.
Сеял мелкий дождик. Отяжелевшие от воды багровые, оранжевые листья срывались с веток, кувыркались в молочно-сером воздухе и бесшумно ложились на песчаную землю, скрипевшую под сапогами Енихе.
Больничный городок находился на окраине; его здания примыкали к лесопарку, и путь от него в Бартенхауз, который тоже располагался на окраине этого лесопарка, вел через немощеную аллею, обсаженную огромными развесистыми дубами. Даже теперь, глубокой осенью, крона их была настолько плотной, что капли дождя с трудом пробивали ее.
Через двадцать минут ходьбы показались сторожевые вышки, первый ряд проволочной изгороди под током. На столбах висели щиты с надписями: «Vorsicht! Nicht antreten! Tod!» [8]
Часовой у ворот при виде Енихе вытянулся:
— Хайль Гитлер!
— Хайль!
Комендант Бартенхауза Ганс Шлихте был у себя в кабинете. Они поздоровались. Енихе протянул оберштурмфюреру бумаги: заключение медицинской комиссии и рапорт. Штурмфюрер Енихе просил освободить его от занимаемой должности командира охранного отряда, так как по состоянию здоровья он снова может летать и намерен вернуться в авиацию.
8
Осторожно! Не подходить! Смерть! (нем.)
Шлихте мельком взглянул на бумаги:
— А если я тебя не отпущу?
— Я позвоню Штайнгау. Ты знаешь, Ганс, это для меня вопрос жизни и чести.
— Ну, ну, не надо кипятиться. Ты можешь летать сколько тебе угодно, работай испытателем, а должность командира отряда за тобой останется.
— Но я не смогу этим заниматься.
— Твой помощник справится без тебя.
— Не понимаю, зачем тебе это нужно?
— Не понимаешь? Просто я не хочу, чтобы на твое место прислали какую-нибудь сволочь, которая будет подсиживать меня.
— Ну, если так… Мне никто не звонил? — спросил Енихе.
— Нет.
— Я позвоню от тебя по прямому.
— Пожалуйста.
Енихе снял трубку:
— Еккермана! Господин Еккерман? Здравствуйте! Это говорит Отто Енихе. Можете меня поздравить, я снова буду летать. Спасибо. Мне хотелось бы встретиться с вами и поговорить. От партии в шахматы? Разумеется, не откажусь. Как вам будет удобно. Хорошо. До скорой встречи.
Еккерман жил в восьми километрах от города, на берегу залива. Его особняк был построен по тому же проекту, что и особняк Штайнгау. Отто сразу понял это, как только вошел в гостиную, где его встретил Еккерман.
— Добрый вечер! Чувствуйте себя как дома, — сказал Еккерман.
— Добрый вечер. Спасибо. У меня действительно такое чувство, будто я попал домой, — Отто развел руками вокруг.
— Да, это Франц составил мне протекцию к своему архитектору. Что вы будете пить?
— Перед шахматами? У меня и так мало надежд отыграться.
— Нам с Францем никогда не мешала бутылочка вина. Шахматы на сегодня отложим. Договорились? — Еккерман нажал кнопку у портьеры. Вошла служанка, женщина лет тридцати, в опрятном цветном фартуке. Еккерман что-то сказал ей на незнакомом Енихе языке. Когда она ушла, Отто спросил:
— В вашем доме живет иностранка?
— Это не иностранка, а моя соотечественница. Разве вы не знаете, что я наполовину венгр и родился в Венгрии? Разве Штайнгау не говорил вам об этом? А вы — стопроцентный немец, Отто?
— Как всегда сразу столько вопросов. Начнем по порядку. Я не интересовался вашей родословной. Дядя Франц тоже мне об этом ничего не говорил. Что касается последнего вопроса, то так ли уж важен ответ на него?
— Очень важен.
— Насколько мне известно, во мне нет примеси какой-либо чужой крови.
— Вы гордитесь этим?
— Я горжусь своей нацией, но считаю, что каждый человек должен гордиться нацией, к которой принадлежит.
Служанка вкатила в гостиную маленький столик, уставленный бутылками с фруктовой водой, вином и тарелочками с бутербродами.
— Мой вопрос о вашем происхождении задан не только из любопытства. Насколько я понимаю, вы хотите оседлать моего «дьявола». Если бы у вас была хоть капля неарийской крови, служба безопасности, конечно, не допустила бы вас к полетам.
— А как же обстоит дело с вами?
— Очень просто: без моей головы им не обойтись. Знаете, какую самую высокую плату я получаю за свой труд в Германии? Возможность говорить то, что я думаю. Это самое важное для человека, Отто.
Еккерман наполнил бокалы ароматным мозельвейном.
— Давайте выпьем за откровенность.
Они выпили. Еккерман протянул Енихе сигареты.
— Жаль, что я не был знаком с вашими родителями, — продолжал он. — Штайнгау мне часто рассказывал о них. Мне кажется, он сожалеет о разрыве с ними. Они действительно были такими либералами, даже чуть «красными», как изображает их Штайнгау?