Кто придет на «Мариине»
Шрифт:
— И в плену, и в тюрьме… Прошу вас, проходите, садитесь. Я оставлю вас на минутку, только переоденусь.
Фак опустился в глубокое старомодное кресло, так не гармонировавшее с легкой современной мебелью в гостиной.
Розенкранц вышел в светлом костюме с бутылкой коньяка и двумя рюмками.
— Не знаю, с чем вы пришли ко мне, — сказал он, — но почему-то я испытываю к вам доверие. Сигары, сигареты?.. — спросил он.
— Спасибо. Я курю только «Астор», — Максимилиан достал из кармана пачку сигарет.
Розенкранц наполнил рюмки.
— Еще два дня тому назад я и не думал об этой встрече, — признался Максимилиан.
— И что же случилось за эти два дня?
— Ничего особенного. Я прочитал репортажи Мирбаха в «Штерне» и загорелся желанием увидеться о вами.
— Простите, к какой партии вы принадлежите?
— Я не принадлежу ни к какой партии и интерес к вам имею чисто литературный, писательский. Я сейчас работаю над одной вещью. В центре ее — тридцатые годы, наш взлет…
— Это документальная вещь?
— Нет, это вещь художественная, но тем не менее я хочу ей придать внешне документальный характер.
— Чем я могу быть полезен вам? — поинтересовался бывший гаулейтер.
— Гаулейтера Розенкранца знают все, Розенкранца-человека знают только близкие, мне хотелось бы узнать вас с этой стороны.
— Вы с кем-нибудь уже беседовали обо мне?
— Нет. Я решил, что вы лучше других сможете рассказать о своей жизни.
— И вы потом об этом напишете?
— Надеюсь. — Фак вытащил сигарету, понюхал ее.
— Видимо, разговор у нас будет долгим, и поэтому я распоряжусь, чтобы экономка приготовила кофе, — сказал Розенкранц.
Спустя несколько минут он вернулся и попросил Фака:
— Не будете ли вы настолько любезны и не поменяетесь ли со мной местами? Я так привык к этому креслу, что в другом чувствую себя, как говорится, не в своей тарелке.
— С этим креслом у вас связаны какие-то воспоминания?
— Это кресло стояло в моем рабочем кабинете, сначала в Кенигсберге, потом в Зальцбурге.
— Вот как! Значит, это кресло гаулейтера.
— Можно сказать и так, но все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в понятие «гаулейтер». Левые журналисты употребляют его как бранное слово.
— Я никогда не был левым, — ответил Фак.
— Значит, я не ошибся в вас.
Женщина лет сорока, еще довольно привлекательная, с модной прической и слегка подведенными глазами, вкатила небольшой столик на колесиках.
— Гутен таг, — поздоровалась она.
— Это моя экономка, фрау Элизабет, — представил ее Розенкранц.
«Она совсем не похожа на нашу Бэт, хотя они, наверное, одного возраста», — мельком подумал Фак.
— Итак, с чего мы начнем? — спросил Эрик Розенкранц.
— Начнем с начала, — сказал Максимилиан.
— Как давно было это, — начал он долгий и нудный рассказ, который много раз уже прокручивал, — и в то же время кажется, что это было совсем недавно. У вас не бывает таких моментов, когда вы думаете о прожитой жизни?
— Что-то похожее — да. А иногда все прошлое как бы приближается на такое расстояние, что его можно потрогать рукой.
— Вот именно — «потрогать рукой». Это вы хорошо сказали. Еще чашечку кофе?
— Нет, спасибо. Я вижу, что очень утомил вас, но разрешите задать вам вопрос: что вы можете сказать по поводу всей этой истории с Грюнзее?
— Ах, молодой человек… Я понимаю, вы журналист, и вас влечет сенсация… Об этом деле я почти ничего не знаю и думаю, что девяносто девять процентов из опубликованных на эту тему материалов — это домысел ваших коллег-журналистов. Я вполне допускаю, что в Грюнзее были затоплены ящики. Думаю, что во многих альпийских озерах вы найдете нечто подобное. Ведь тогда было такое время: конец войны, подходил враг, и люди все прятали…
— Но ведь пишут, что это были не совсем обычные ящики, что в них содержались секретные документы.
— Писать и говорить можно все… Нужны доказательства. А ведь их нет… Кто видел эти документы?
— Но журналист Мирбах заявляет, что видел их…
— Я читал это. Более наивной истории нельзя было придумать… Скорее всего, просто ребята напились с вечера…
— Но это объяснение нельзя считать серьезным.
Розенкранц пожал плечами, как бы говоря: «А что я могу сказать другое?»
— А в общем, это меня мало интересует, — давая понять, что разговор окончен, сказал он.
Поднялся и Фак.
— Я надеюсь, что вы не используете мое доверие мне же во вред? — спросил Розенкранц.
— На доверие я отвечаю доверием… До свидания, господин Розенкранц…
Глава пятая
Клаус медленно пробуждался ото сна и в первую минуту не мог разобрать: идет теплоход или они причалили. В Северном море их сильно качало, а теперь теплоход шел по ровной, как стол, поверхности. Могучие машины, спрятанные в утробе корабля, работали, два гребных вала давали сотни оборотов в минуту и слегка вибрировали, и эта вибрация передавалась корпусу, переборкам, всему судну.
Клаус встал и приоткрыл шторку на окне. Да, конечно, это была Темза. Серая предрассветная мгла висела над рекой. Левый берег виднелся в отдалении узкой полосой. Здесь Темза была широкой и напоминала скорее морской залив, чем реку. По ее сероватой, тронутой рябью поверхности скользили корабли, один танкер среднего тоннажа с широкой трубой, сдвинутой к корме, прошел совсем близко, на флагштоке, на корме, можно было различить шведский флаг. Не успел Клинген проводить его взглядом, как по левому борту надвинулось какое-то гигантское судно с красивыми обводами. Оно было белоснежным и напоминало огромный айсберг. Почти минуту судно шло встречным курсом, заслонив от пассажиров «Киквика» противоположный берег.