Кто придет на «Мариине»
Шрифт:
Фак сначала был на Урале, валил лес, а потом его перевели в другой лагерь для военнопленных. Из глубин памяти выплыл пустырь с пешеходными дорожками, обсаженными «вениками». Почему-то эти зеленые кусты назывались «вениками». Ведь веники у русских были совсем другими…
Туристы спели еще две песни. Стали собираться. Рукопожатия. «Данке шен, данке шен…» Одна высокая черноволосая девица свободно болтала по-немецки и тоже повторяла: «Шен данк, шен данк», — как говорят не в Австрии, а в Германии, видно не раз бывала там…
И Томас, и Мария вышли провожать гостей. Это вызвало оживление, улыбки…
— Ты был в Сибири, да? — спросил Томас, вернувшись.
Томас несколько раз спрашивал Фака об этом и
— Да, в Сибири.
Фак не был в Сибири, но, по рассказам, Урал — та же Сибирь. Тот же лес, те же холода… Но на Урале Фак чувствовал себя лучше. Южные сухие степи наводили на него жуткую тоску, вызывали чувство безысходности… Именно здесь он заболел. Потребовалась срочная операция, и русские врачи сделали ее, спасли его… Этого, конечно, нельзя было забыть…
Фак тоже стал прощаться. Заметно посвежело. Уже стоял глубокий вечер. Теперь тянуло холодом не только снизу, от реки, но и с гор подул холодный ветер.
Включив вторую передачу, Фак начал спуск. Тысячи огней мерцали внизу. Весь город был освещен, широкая черная лента реки разрезала его на две части.
Глава вторая
— Как съездил, Мак?
— Все в порядке.
Час был ранний, но Ингрид была уже одета. «Может, она еще не ложилась?» — подумал он ревниво. У Максимилиана не было причин для ревности. Но он знал ту среду, в которой жила Ингрид, — ночной ресторан, эстрада…
— Ты хочешь кофе? — спросила она.
— Пожалуй, — ответил Фак.
У Ингрид была небольшая двухкомнатная квартира. Из маленькой кухни все было слышно в гостиной, где устроился Фак в кресле с журналом в руках.
— Знаешь, Иоганн попросил меня проинтервьюировать нескольких лиц в Австрии.
— Это связано с его репортажами? — поинтересовалась Ингрид, появляясь с чашками на подносе.
— Да. Мне не хочется браться за это дело, но я не мог отказать ему.
— Пей, а то остынет. — Ингрид опустилась в кресло напротив. Легким, заученным движением она чуть вздернула юбку, чтобы та не помялась. В этом движении было много природной грации. Фак любил наблюдать, как она одевается, расчесывает волосы, подкрашивает губы, ресницы…
— Хочешь, я подвезу тебя? — предложил он.
— Спасибо, Мак. Но я должна на минутку забежать к портнихе…
— Хорошо, — сказал он, — у меня есть время. Поедем.
— Ты зайдешь за мной? — спросила Ингрид, чмокнув Максимилиана в щеку, когда он остановил машину у «Парамона».
— Да, наверное.
— До вечера, дорогой.
Ингрид выпорхнула из машины и скрылась за широкой стеклянной дверью.
Фак решил поехать домой, немного поспать, а потом уже посмотреть материалы, которые ему оставил Иоганн. Но когда приехал к себе, то понял, что не сможет заснуть, пока не заглянет в рукопись Мирбаха. Он открыл бар, достал оттуда бутылку вина.
В раскрытую форточку тянуло запахом меда — аромат источали цветы на клумбе. Фак распахнул окно настежь. Район, где он жил, располагался на возвышенности, неподалеку от Венского леса. Отсюда хорошо был виден город.
Легкая дымка уже висела над городом. Самый высокий шпиль собора святого Стефана виднелся только наполовину, его верхняя, тонкая, как игла, часть как бы растаяла в вышине, зато зеленый сферический купол собора святого Петра, расположенный значительно ниже, был отчетливо прорисован. Еще левее и ближе торчали два шпиля Фотифкирхе. Хорошо были видны башни ратуши. Насколько хватал глаз, до самого горизонта, тянулись крыши различной конфигурации — плоские, островерхие, с башенками.
Максимилиан расстегнул ворот рубашки и прилег на диван. По привычке он взял свежие газеты, скользнул взглядом по заголовкам.
Просмотрев
Все было обычно в мире, ничего особенного не произошло: торговали, играли, воевали… Фак дотянулся до бутылки, налил вина. Оно чуть отдавало горчинкой, когда подержишь его во рту. Максимилиан выцедил четверть стакана и принялся за рукопись Мирбаха. Первая глава называлась: «Имеем ли мы право забыть?»
«Процесс над убийцами из Освенцима длился так долго, — писал Мирбах, — что он утратил свою политическую остроту. К нему привыкли, больше того, о нем забыли. Половина опрошенных мной жителей Франкфурта не знала имен главных подсудимых. Полицейский, которого я спросил о Клере, Мулке и Богере, посоветовал мне обратиться в справочное бюро. Одна из продавщиц высказала предположение, что Мулка и Клер — политические деятели, молодой рабочий ответил, что Богер — спортсмен-лыжник, элегантно одетая дама сказала, что Богер — писатель… Кто же такой Богер на самом деле?
«Моя сердечно любимая Марианночка! Дорогие мои девочки! Этими строками я хочу закончить сегодняшний чудесный день бабьего лета. Хочется, чтобы для вас этот день прошел так же спокойно и гармонично, как и для меня, — в тихом одиночестве, с милыми мыслями о моих дорогих женщинах».
Эти строки написаны своим близким Вильгельмом Богером — «сатаной», «тигром», «освенцимским дьяволом», как называли его заключенные.
На процессе уже установлено, что собственноручно он убил сотни людей. Двадцатидвухлетнюю словачку Лилли Тофлер он застрелил только за то, что она написала заключенному чеху любовную записку, которая попала в руки эсэсовца. Польскую семью с тремя детьми Богер перестрелял прямо на перроне: сначала детей, потом родителей. Шестидесятилетнего польского ксендза, который работал на лагерной кухне, Богер схватил за волосы, окунул в котел с водой и держал, пока тот не захлебнулся…»
Фак отложил рукопись.
Об этом процессе уже много писалось. Какое издательство может заинтересовать такой материал? Мирбах неисправим. Его донкихотские замашки сделать мир чуточку лучше были бы простительны в тридцать лет, но Мирбаху… Фак знал, что перед войной он три года отсидел в Дахау и не может забыть этих трех лет.
Пора ехать в редакцию. К этому времени шеф уже появлялся там. Но в редакции секретарша Элизабет сказала, что шефа не будет, он приболел. «Незачем было тащиться сюда, надо было позвонить», — подумал Фак и спросил:
— Какие новости, Бэт? [23]
— Никаких. Есть оттиски статьи. Можете посмотреть.
Элизабет, видно, не была расположена к разговору. Она вообще была не словоохотлива, а уж ласковое слово от нее можно было услышать только тогда, когда подаришь цветы. Элизабет обожала цветы. Мужчины в редакции злословили, что ей, бедняжке, никто в молодости не преподносил цветов, поэтому она так радуется им теперь.
Элизабет была старой девой, сухопарой и непривлекательной. «Это страшилище распугает всех наших авторов», — говорили журналисты, когда она появилась в редакции. Тогда же ее стали называть Бэт. Она сначала обиделась, но потом привыкла, и теперь уже ее никто иначе не называл. Элизабет оказалась аккуратной, исполнительной и очень скоро стала незаменимой в редакции. Какая-либо справка, имя автора, адрес приезжего репортера — все у нее было под рукой.
23
Бэт — сокращенное имя от Элизабет; бэт — кровать (нем.).