Кто сказал: "Война"?
Шрифт:
Но орбинцы схватили и казнили Озавира как изменника…
Златокудрый посланник был единственным человеком в жизни Ярмила, который не жалел его и не презирал, а слушал, стремился понять; уважал его ум и характер и, несмотря на немощное тело, верил, что однажды Ярмил не из вежливости, а по заслугам будет именоваться славным и великим. Сам Ярмил, конечно, не был простофилей — понимал, что Озавиру выгодно посадить на трон Умгарии друга своей страны, а не врага и завоевателя… ну и пусть! Он был согласен: тот, кто поможет избавиться от боли и прожить долгую, деятельную жизнь, и есть самый настоящий друг.
Только
Но Озавир все-таки сдержал слово: когда уехал — прислал книги, много книг, целых два десятка. И Ярмил учился. Было трудно, потому что читал он еще плохо и многого сразу не понимал, но старания принесли свои плоды. Теперь умгарский кнезич не только бегло читал по-орбински, но и освоил арифметику, азы естественных наук и даже научился составлять карты. Потому-то кнез Вадан и пожелал наконец видеть на военном совете своего старшего сына.
Закончив с ногой, Ярмил принялся разминать спину: водить плечами и плавно скручиваться то в одну сторону, то в другую… Необходимых для лечения движений было много, и проделывать их следовало правильно, многократно повторяя, но за все время тут, в походном лагере, ему это еще ни разу не удалось. Вот и теперь он едва начал, а с улицы уже полог тянут:
— Кнезич Ярмил! Подводы подошли. Старшина принять просит…
Пришлось бросить разминку на середине, спешно одеваться и идти. За снабжение армии фуражом и провизией отвечал он. Молодой дружинник, который принес весть о прибытии купцов, почтительно засеменил рядом, приноравливаясь к неширокому сбивчивому шагу калеки. Но ни торопить, ни обгонять не посмел: теперь в армии старшего сына кнеза Вадана уважали.
А три месяца назад, когда он только появился в расположении войск, об уважении и мечтать не приходилось: новобранцы в голос не смеялись — и то ладно. Присмирели, когда он оказался единственным, кто смог разобраться в захваченных у врага документах. Все по полочкам разложил: и к какой местности относятся карты, и какими знаками отмечены военные укрепления, а какими — мирные города и деревни. И даже число вражеских бойцов посчитал по продовольственным спискам. Но тогда только удивились, остерегаться начали, а по-настоящему зауважали, когда подошел первый обоз с зерном.
Кули, сложенные в подводах, Ярмилу сразу не понравились, да и купец, что обоз привел, тоже: красивый парень, высокий, плечистый, а глаза масленые, не по стати приветливые. Лживые. Поэтому, когда старшина уже дал отмашку сгружать, Ярмил приказал остановиться. Старшиной был дюжий дядька, заслуженный ветеран, недаром поставленный своим кнезом начальствовать в лагере, самоуправство мальчишки-калеки его возмутило. Но, видно, он вовремя вспомнил, что мальчишка — сын самого Вадана Булатного. Нелюбимый, говорят, но кто знает?.. Ярмил все эти сомнения по лицу старого вояки прочел как по открытой книге, и понял: если сейчас ошибется, потом не оправдается. Все же повторил:
— Погоди сгружать.
Доковылял к самой подводе, ткнул пальцем в верхний мешок и спросил:
— Куль, как я помню, должен быть ровно пять малых бочонков? Найдется ли у нас торговая мера?
Купец на Ярмила даже не взглянул, засуетился вокруг старшины:
— Да все честно, уважаемый, что ты! У верного человека куплено, да и сам я проверял… перед богами честью своей купеческой клянусь!
Старшина послушал и отступился:
— Человек честью клянется, я ему верю… а и чего не верить-то? Он меня не обманывал. А ты, кнезич, если не доверяешь, так сам и возись. Говорят, по цифири да записям ты у нас мудрец… — и ушел. Правда меру принести все же распорядился.
Когда бочонок доставили, Ярмил сам вскрыл куль и зерно перемерил. Почти половины меры не досчитался. Вскрыл второй, потом третий… и в каждом хоть немного да не доставало. Тогда купец уже другую песню запел, мол, серебра ему мало выделили, вот и пришлось закупаться у первого, кто за куль подходящую цену дал. А сам-то он все мешки перемерять и не собирался. На это Ярмил ответил:
— Опять врешь. Серебра тебе дали не мало, а по честной цене: двадцать три куля за витую пядь, а привезти сто десять велели, так что еще с запасом, — благо все цифры по армейским заказам он изучил загодя. — Поделил с поставщиком прибыток или все себе забрал? И, как думаешь, чем тебя за такой обман наградят?
И тут купца как прорвало:
— А ты, горбун кривоногий, еще и стращать меня будешь? Да кто ты такой выискался?! — и пошел, набычившись, на обидчика. Какой-то калека немощный угрожать вздумал? Тут и правда в пору только разозлиться.
В первый миг Ярмил испугался: что он, больной и слабый, может против здоровенного детины? Помощи бы попросил, да как назло рядом никого не оказалось. Полный лагерь вооруженных дружинников, а здесь — пусто. И отступить нельзя… какой же он великий кнезич, если с купцом не справится?
Решение пришло мгновенно. Ярмил правой рукой выхватил нож из поясных ножен, а левой наглеца за руку схватил и ладонь к подводе притиснул, к краю борта и тому самому кулю с зерном, который первым перемерял. А потом размахнулся и ударил. То ли нож был такой острый, то ли Ярмил своей настоящей силы никогда не знал, но с первого же удара три пальца от ладони купца отвалились, мешок прорвался, и зерно ровной струйкой полилось на землю.
Ждать, пока польется еще и кровь, Ярмил не стал, отпустил руку бедолаги, развернулся и пошел прочь. Только приговорил напоследок:
— Будешь знать, как моего отца и своего великого кнеза обманывать.
На крик купца, конечно, тут же сбежались дружинники. Им он приказал раненого перевязать, а с дороги все собрать до последнего зернышка. И так хорошо в тот раз у него вышло приказывать, что больше никто в его полномочиях сомневаться не смел, а смеяться над ним — и подавно. Хорошо не поняли, как самому ему страшно, до дрожи, до рвоты… но уж этого никто не увидел, Ярмил позаботился.
С тех пор заниматься снабжением армии ему стало намного проще: торговцы обманывать перестали. Вот и сейчас крупа, сыр, солонина — все в лучшем виде и по счету. Правда к завтраку он теперь опоздал, все наверняка поели и разошлись, а ему жевать придется то, что другим не сгодилось.