Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
— Мы превращаем воздушные силы врага в подводные, — гремит диктор в тот момент, когда скрываются под водой обломки английского истребителя, и после небольшой паузы (на экране показывают взорванный французский эсминец) торжествующе добавляет: — А морские силы — в воздушные. Близок час победы! Друзья Германии в разных странах ждут его вместе с нами!
Поджарый когтистый орел — эмблема кинокомпании «Уфа», выпускающей военную хронику, — смотрит на мир победителем.
Дядюшка выходит на улицу с палкой-зонтиком даже в солнечную погоду. Носит котелок. Этот котелок помогает мне составить кое-какое представление о знакомых моего родственника. Если Эрнст Танненбаум едва дотрагивается до котелка при встрече, значит, встречный или очень малознакомый человек или человек, занимающий в обществе положение куда более низкое, чем отставной майор. Если слегка приподнимает двумя пальцами, значит, встретился человек равный ему. Но и с таким он меня не знакомит. Дядюшка понял цену свою, он неожиданно вырос в своих собственных глазах, заполучив племянника «оттуда», не всякому соглашается рассказать обо мне. Он стал теперь в центре внимания и соседей, и бывших сослуживцев, и самых дальних родственников. Дядя ссылается на занятость — он чувствует, как это приятно: ссылаться на занятость, — он получил то, чего не имел последние годы, жизнь его, похоже, наполнилась новым содержанием.
Майор два или три раза успел рассказать мне о том, как в молодости служил лесничим, и как много было у него объездчиков, и как они любили его, и какое это было образцовое лесное хозяйство. Судя по всему, служба в лесничестве оставила главные жизненные впечатления, чего, кажется, нельзя было сказать о службе в армии. Дело в том, что его продвигали не так быстро, как он того желал, а потому о военной карьере он вспоминал без видимого удовольствия. С охотой рассказывает лишь о приятельских отношениях с полковником Ашенбахом.
О том, что нам предстоит встреча необычная, я догадался по тому, что мой дядя снял котелок и изогнулся в почтительном полупоклоне. Человек, к которому был обращен этот жест, находился от нас еще метрах в шести, дядюшка не сводил с него преданных глаз:
— Господин полковник позволит представить ему моего племянника, приехавшего из Советского Союза? Я рассказывал о нем...
— Помню, и хорошо помню, — снисходительно поздоровался со мной полковник.
Через несколько дней мы встретились в кафе. Ашенбах расспрашивал о колонии: сколько лет она существует, сохраняет ли «целым и невредимым» немецкий язык, не застыл ли язык в изоляции, ведь современная немецкая речь наполнилась новым содержанием, доходят ли эти совершенно новые веяния до языка немцев, живущих в колонии, или их вполне удовлетворяет тот язык, который они вывезли в одна тысяча восемьсот восемнадцатом году из Вюртемберга?
Я ответил, что мне пока трудно сравнивать, но я уже встречал здесь слова и выражения, которые без словаря или без дяди не разобрал бы.
— Мне кажется, я мог бы дать совет, если вы, как педагог, захотите усовершенствоваться в немецком языке... Есть один близкий знакомый, зовут его Ульрих Лукк, прекрасно знает язык, изучает обычаи, социологию... То, что вы жили на Кавказе, заинтересует его... Я думаю, что польза будет обоюдная.
Полковник спросил, как я провожу свободное время, появились ли новые знакомые. За меня ответил дядюшка, он заметил, что я не часто выхожу из дому, что новых знакомых у меня пока мало, но за этим дело не станет, главное — мне надо немного освоиться и акклиматизироваться. Ашенбах обещал познакомить с господином Лукком, добавив еще раз, что знакомство будет полезно для обоих.
Вскоре эта встреча состоялась. Ульрих Лукк запросто пришел к нам домой. Это был круглолицый, жизнерадостный и приветливый молодой человек двадцати семи — двадцати восьми лет. Лукк слегка сутулился и носил очки с толстыми стеклами; когда снимал их, чтобы протереть, напоминал разбуженного утром филина, который смотрит на мир невидящим, непонимающим взором. Наш Христофор Меликсетович сказал бы, пожалуй: усердие, начитанность, доброжелательность.
Дядя для приличия посидел с нами минут пятнадцать — двадцать, извинился, сослался на срочные дела, хотя я-то прекрасно знал, что никаких срочных дел у него не было, и ушел, оставив нас вдвоем.
На столе были бутылка коньяку, ваза с маленьким, круглым, осыпанным ореховой пудрой печеньем. Гость с охотой прикладывался к рюмке, я не отставал. Лукк, без сомнения, обладал даром располагать к себе; как-то само собой потек непринужденный разговор — обо всем и ни о чем... А потом Лукк сказал, что его очень интересует положение немцев в нашей колонии и вообще в Советском Союзе.
Мне и самому было интересно об этом потолковать. Я рассказывал, какой у нас богатый и налаженный колхоз — лучший в округе: дома один к одному — каменные и крыши железные; у каждого приусадебный участок, рассказал, какой выращиваем виноград, какое из него делаем вино, куда продаем, какие получаем доходы, что строим... А он слушал, слушал и не вытерпел:
— Все дело в том, что ваш колхоз — из одних немцев. Мы умеем и любим работать. Даже в колхозе. Да, да, именно так, даже в колхозе... германский дух... он везде германский дух. Даже в колхозе...
Так начиналось знакомство с человеком, которому было суждено сыграть не последнюю роль в моей будущей службе».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ
Еще на первом курсе университета, усердно изучая историю, психологию и богословие, юный Лукк обратил внимание на строки из Евангелия от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесем много плода» — и сказал себе: вот прекрасное напутствие солдату перед боем.
В те годы и родилась у Лукка мысль познакомиться с тем, как провожали в бой солдата полководцы разных времен и народов. Не придавая пока какого-либо серьезного значения этой любительской работе, он начал переписывать на карточки высказывания, казавшиеся ему наиболее удачными. Составил план на год: «Ораторы античного мира», и, когда неожиданно быстро закончился год, первый раз просмотрел работу и удовлетворенно сказал себе: «В этом что-то есть!» Потом пришло увлечение Наполеоном. Спрашивал себя Лукк: какая сила могла бросить Наполеона с одним лишь гренадерским батальоном на мост через небольшую речку, охраняемый десятитысячным войском австрийцев? Что успел он сказать солдатам? В чем она, власть слова? На чьи сердца, на какие обстоятельства рассчитана? И вообще, в чем истоки готовности к самопожертвованию? На Западе. И на Востоке, где все другое. Вот Япония. Загадочная и великая, недоступная пониманию европейца.
Где истоки самурайского кодекса чести? Все ли дело в обожествлении императора? Или в постоянной готовности к ударам судьбы, рожденной жизнью на неспокойных вулканических островах? Или в мифических преданиях докитайского культурного периода, которые провозглашают всемирную миссию Японии и тем самым дают самураю силу, неведомую воину иному?
Япония все сильнее влекла к себе Лукка. В августе 1935 года он не без интереса читал в «Цайтшрифт фюр геополитик» статью немецкого корреспондента Рихарда Зорге из Токио «Японские вооруженные силы. Их положение. Их роль в политике Японии. Военно-географические следствия». В ней говорилось: