Кто тебя предал?
Шрифт:
— Татусь сейчас в городе? — спросила Иванна.
— И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов Студитов в Кривчицах,— сказала Юля.— Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.
Порывистыми движениями Ставничая разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.
Окончив чтение, Иванна растерянно оглянулась. Жур-женко встретился с ней взглядом.
— Что-нибудь неприятное? — спросил он.
— Бедный татусь! — сказала Иванна и заплакала.
— Ему что-нибудь угрожает? — еще настойчивее спросил Журженко.
— Да вот, послушайте,— сказала Иванна, утирая слезы,— вот что он пишет:
«Письмо твое получил. Но где ты, Я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза... Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это тревожное время. Я живу в пятой келье монастыря Студитов в Кривчицах. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя донечка. Жду, Твой татусь»...
Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело. Вот к какой дьявольской провокации с «божьей» помощью прибег «крестный» отец Иванны!
При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.
— Трудное дело! — сказал, качая головой, Зубарь.— Очень трудное! А что, если это полицейская ловушка?
— Полицейская? — воскликнула Иванна, вспыхивая.— Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость! Никогда!
— Жаль, нет Садаклия,— сказал Зубаръ.— Он бы разобрался.
— Отец Теодозий очень плохо выглядит,— тихо сказала Юля.— Он плакал...
— Я пойду к нему! — решила Иванна.
— Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, то посоветуемся,— сказал Журженко.
— Ничего мне не сделается! — успокоила его Иванна.— Я в центре показываться не буду. Доберусь туда околицами.
— Нельзя! — настаивал Журженко.
-- Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и выйти!
— А я не разрешаю вам! — сказал Журженко, вставая и опираясь на палку.
— Не разрешаете? — возмутилась Иванна.— Тогда... — И, схватив платочек, она бросилась к выходу иа подземного зала в туннель.
Прихрамывая побежал за ней Журженко.
— Иванна! — крикнул он.— Иванна! Бойко, не выпускай!
Крик его прокатился далеким эхом в подземелье.
— Ну, что вы хотите? — донесся из темноты голос Ставничей.
Присвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:
— Не надо! Не делайте глупостей!
— Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.
— Любовь и недоверие не могут уживаться рядом...— криво улыбнувшись, сказал капитан.
— Любовь?.. Что вы сказали? — смутилась Иванна.
— Вы мне очень дороги!.. Не ходите... Иванна, родная,— тихо сказал Журженко.
У входа послышался шум. Постепенно увеличиваясь, в коридоре, ведущем к выходу, появился луч света от фонарика. В темном проходе показался садовник митрополита. В руках он нес девочку лет шести в мокром платье. На голове ребенка виднелись ссадины.
— Ось, маете ще одну квартирантку! — сказал Вислоухий, заходя в подземный зал и укладывая девочку на солому рядом с ранеными.
Онемев от страха, девочка щурилась от яркого света карбидной лампы, вздрагивала от шума шипящих на полу примусов.
— Откуда ребенок, дядько Петро? — спросил Вислоухого Голуб.
— Я нашел ее в болоте возле Зимней Воды. Иду рано в город, вижу — плачет кто-то на болоте. Акция была на Левандовке. Должно быть, родителей забрали, а она осталась.
— Как зовут тебя, милая? — присев на корточки, спросила Иванна.
Девочка молчала. Станничая прижала ее к своей груди, погладила по голове и снова спросила:
— Ну, так как тебя зовут, ты что, не можешь говорить? Девочка почуяла давно забытую материнскую ласку, ее глазенки зажглись, блеснули светом надежды. Звенящим голоском она ответила:
— Фаина!
— Смотри-ка, вот какое славное имя,—оживился Голуб, принимая девочку от Иванны.— Фаина — значит, Фая. А я, Фая, буду твоим крестным отцом и спою тебе. Хочешь песенку?
— Хочу! — сказала девочка, припав к Голубу.
— Знаете что,— вдруг оживился Эмиль,— пусть мадемуазель Жюли отведет Фаину к моей жене. Мой Франсуа — расти, играть вместе?
— Тут, под землей, она, конечно, долго не проживет,— сказал Голуб.— Молоко нужно, воздух. Но и у твоей жены опасно, Эмиль: она и без того под подозрением.
-—Пусть пока побудет здесь, — сказал Вислоухий,— а в субботу ко мне приедут родичи из Судовой Вишни, муку привезут. Вот я с ними ее туда обратным ходом отправлю. Там ей будет спокойно.
— Это дело, Петро,— сказал облегченно Голуб.
ТЫСЯЧА БОЧЕК ТИШИНЫ