Куба – любовь моя
Шрифт:
После смерти родителей, которую Сергей тяжело и долго оплакивал, жена взяла большую нагрузку в школе и являлась домой только вечером, усталая и злая. Сергей не мог взять в толк, зачем ей это было нужно. При его КГБешной пенсии она вполне могла бы не работать. Он по-прежнему много тренировался, играл в шахматы, занимался с Мишкой и старался не заострять внимание на своеволии супруги. Когда ее вечернее отсутствие уже нельзя было объяснить никакими родительскими собраниями, и душа уставала тосковать, он прижимал к себе полусонного сына и спрашивал:
– Ну что, Михрютка, бросила нас мама? Как ты думаешь?
– Ты сто, папа, она сколо плидет, не плачь.
– Я не плачу. Откуда
– Я вижу, ты внутли плачешь.
После того, как Сергей узнал от одной «доброжелательницы», что его жена давно имеет любовника, причем его близкого приятеля, он забрался было в свою забытую аптечку, попытался вскрыть пачку таблеток вялыми пальцами, но вдруг со всей силы запулил ее в стену, где висела фотография в картонной рамке: суровый капитан в форме у пограничного столба и счастливая женщина в косыночке, платьице, повисшая на его плече.
Вскоре они развелись, а квартиру разменяли. Так Сергей оказался моим соседом.
Гл. 7
Мои приключения в Праге
В шесть часов утра следующего дня при расставании с уже одетым и надушенным Сергеем я попросил его: «Гуляшу помоги подняться». Тот посмотрел на меня с нескрываемым сочувствием и съязвил: «Глаз с него, паршивца, не спущу и возверну тебе в полном комплекте, не переживай». А потом добавил: «Постарайся за сегодня обернуться, буду ждать».
На случай вынужденного ночлега Вашек дал мне пражский адрес и рекомендательную записку к своим знакомым. Сергею, конечно же, мало улыбалось еще один лишний день разъезжать по территории комплекса с неаккуратно заправленной рубашкой, а главное – без кофейного допинга. Засунуть кипятильник в розетку он бы еще смог, а вот вовремя его вытащить – целая проблема.
До Праги я домчал быстро и с комфортом, особенно из Брно, обозревая с высокого сидения Икаруса, как из самолета, с любовью обустроенную землю, пожалованную маленькому народу тысячелетие назад, дивясь гладкости разрисованных дорог и тому, что за три часа пути меня ни разу не склонило к дреме. Только здесь, в дороге, я понял, как устал почти за две недели от занудства Сергея, от утомительного санаторного распорядка, где все время куда-нибудь было нужно спешить, от почти ежевечерних умничаний с зацеллофаненными, прижимистыми европейцами, давно поделившими мир на черное и белое и, в общем-то, довольно скучными со своей местечковой самодовольной правдишкой. Я полагал, что быстро управлюсь с делами и остаток дня и вечер пошатаюсь по столице, любуясь достопримечательностями, как белый человек, с баночкой пивка, ни от кого не завися и никуда не спеша. Переночую у знакомых Вашека, а рано утром, первым автобусом, уеду в Годонин. Не умрут мои инвалиды.
Утренняя Прага спросонья еще хмурилась. Ночью прошел сильный дождь, и кое-где налет скользкой грязи покрывал асфальт. Было немного зябко в моей легкомысленной футболочке, но уже разъяснивалось, и из-за рваных недружных туч все настойчивее пробивало солнце. Я узнал у народа дорогу к центральной Вацлавской площади и, не спеша, поминутно останавливаясь у какой-нибудь прозеленевшей древности, побрел в указанном направлении. Вскоре вышел на прямоугольную, с памятником, фонтаном и трамвайной линией посередине, площадь, которая и оказалась – Вацлавской.
Потолкавшись у столиков с сувенирами и сладостями, что скучковались на тротуаре у выхода на площадь, я направился было на поиски национального банка, но метров через десять набрел на палатку с жареными шпикачками и кружковым пивом. Пройти мимо я, разумеется, не мог, поскольку утром не позавтракал, и взял порцию на картонной тарелочке со сладкой горчицей и две кружки пива. Жмурясь на солнышко, я запивал настоящие чешские шпикачки настоящим чешским пивом и очень нравился самому себе: такой крутой, с трехдневной седой щетиной на щеках, в джинсиках, модной футболочке и кучей баксов в кошельке.
Потеплело. На хорошем, как мне казалось, английском я спросил дорогу у молоденькой женщины и вскоре оказался перед внушительным зданием старой постройки, которое могло быть только банком и ничем более. Я сверился с надписью на фасаде и толкнул дверь.
При входе на лестницу мне откозыряли двое полицейских, мол, чем можем быть полезны. Я вытащил из бумажника испачканную купюру и стал с ними объясняться, в основном, жестами. Сплошное обаяние, я всем своим видом хотел показать, что скрывать мне нечего, никакой я не мошенник и не мафиози, а просто завалялось у меня в кармане сто долларов, нигде их не принимают, потому что испачканы, пришел, мол, к вам за помощью, такой, вот, простой парень. Мне указали, куда пройти.
Женщина средних лет в окошке была явно озадачена. Она взяла купюру и унесла ее за перегородку. Потом вернулась и молча подвинула ее мне обратно.
– Что? – удивился я. Она замотала головой.
– Фальшивая? – спросил я. Кассирша не поняла.
– Доллары фальшивые, говорю?
Она безразлично пожала плечами и стала набирать что-то на компьютере, вся из себя деловая и сосредоточенная, мол, не до вас мне.
– Ну так узнайте и обменяйте, если не фальшивая. Вы же – национальный банк!
Она посмотрела на меня с неприязнью.
– Вы понимаете по-русски? Вас же в школе учили. Я получил эти деньги в Москве… – начал я, стараясь быть спокойным.
– Ну и вобмените их в Москве. – Она так и сказала – «вобмените».
– У меня нет денег, чтобы уехать в Москву, – сказал я жестко. – Я здесь с инвалидом в Годонине… У вас начальство есть? Попросите, пожалуйста. – Во мне уже все клокотало.
Как из-под земли, выросла вторая женщина, помоложе и повежливее. Мельком взглянув на меня и переговорив о чем-то с первой, она осмотрела деньгу и, любезно улыбаясь, выдала тираду на беглом английском, из которой я только понял, что их стране такая бракованная валюта не нужна.
Обе женщины стояли за окошком и выжидательно смотрели куда-то за меня. Я обернулся. Вразвалочку к нам направлялся полицейский, постукивая дубинкой по ляжке. Перевес сил был на их стороне. Я сгреб купюру в карман, будь она трижды проклята, выругался вслух понятным всему миру русским матом и, взбешенный, чуть не задев плечом мильтона, зашагал к выходу из зала.
Полицейские на лестнице, как старого знакомого, окликнули меня: «Из ит окей?» «Итс олл райт», – зло ответил я, издевательски вскинул руку и вывалился наружу Вацлавская площадь, как широкая полноводная река, проплывала мимо трамваями, автомобилями и неспешным потоком толпы, с водоворотами у ларьков и витрин. Я сунул в рот жвачку и, успокаиваясь, влился в этот поток. «Фашистки ****ые, – думал я, ощупывая мужские галстуки под очередным торгующим грибком. – Решили выместить свои прошлые обиды на бывшем советском человеке. Вот ведь суки!» В тот момент я был убежден, что причина моей неудачи с обменом валюты была именно в этом. «Теперь денег на обратную дорогу нам не хватит. И что же делать? – продолжал я размышлять, мысленно посыпая голову пеплом. – Или хватит?» Я прикинул, сколько полноценных долларов и крон у меня осталось, но ответить на этот последний вопрос так и не смог. Стоимости билетов до Москвы, которая, как и у нас, росла не по дням, а по часам, я не знал. Надо было ехать на железнодорожный вокзал.