Шрифт:
про кубрик
Кубрик – это внутреннее, жилое помещение корабля. Это такая большая, общая спальная.
Там койки двухярусные и масса закуточков, темных углов, и так много всяких поворотов, выступов, что всё это тревожит, страшит. Кажется, что кто-то там обязательно тебя поджидает – там, за поворотом, за спинкой койки.
В кубрике происходит разное, возможно всякое. То, кто возится, борется с кем-то под ободряющие крики болельщиков, то кто-то спит в неурочное
А кто-то пишет письмо, пристроившись тут же на койке.
На старых кораблях в кубрике матросы еще и ели. Был обеденный стол, бачок, который на него ставился – алюминиевый такой – и из него, назначенный «бачковать», то есть, раздавать пищу из бачка, раскладывал ее по тарелкам. Потом, бачковой собирал все тарелки и мыл посуду.
Каждый день бачковой менялся – это был суточный наряд.
Самое сложное – это отмыть посуду – мыло-то хозяйственное, а с водой плохо, не очень ее много и она не горячая – вот бачки и отмывались еле-еле.
Проверяли их чистоту так: пальцами проводили по внутренней поверхности – скользит или не скользит, а потом нюхали – не воняет?
В кубрике крутили кино. В море показывают кинокартины – развешивается экран, налаживается кинопроектор.
В кубрике много чего – и было и есть.
В кубрике, ночью, происходят разборки, драки.
В кубрике судят пойманного вора. Вдруг начинают пропадать вещи – часы, деньги – завелся вор. Все мгновенно начинают подозревать друг друга, становятся неразговорчивыми, хмурыми, злыми.
И тут ловят вора – каждый старается дотянуться до него и ударить.
Его бьют за воровство и за то, что, пока его искали, все истомились душой, подозревая друг друга.
А это самое тяжелое томление и вот оно завершилось – есть вор! Его бьют с упоением.
А могут и за борт выкинуть. Тихо, ночью – только всплеск. И зачем он воровал?
Часто вор не может это объяснить. Зачем ему всё это, ради чего?
В этом есть что-то детское, и того времени, когда дети играют с одними детьми и не играют с другими. Неизвестно почему. Просто не любят дети одних и любят других.
А те, другие хотят чем-то выделиться, пусть даже любым, самым нелепым образом.
Им хочется обратить на себя внимание.
Вот и воруют.
Часы. Кому нужны – пять, шесть, семь часов? Старых, с истрепанными, кожаными ремешками?
Но бывают и настоящие воры, злые, верткие, зубастые. Они знают, что их ждет при поимке и всё равно воруют. Их бьют, а они только вертятся на палубе, успевая отвечать на удары. Это самые темные порождения кубрика. Это палубные крысы – безжалостные, наглые. Их бьют до смерти.
А еще кубрики – это гитара, это посиделки, это разговоры, это мысли о доме перед сном, это лица родных,
Кто-то поет. Ни одной героической песни, только лирические.
Или свои.
В кубрике любят сочинять.
1
Эй, Русь невозможная или же невообразимая!
Сколько в тебе всего!
Ты – словно старый босяк, что никак не бережется и после горького застолья валится на спину на глубокий снег.
Ничего не жаль тебе и никого тебе не жаль.
Полноте, знаешь ли ты, что мы живем рядом с тобой, что живем, ходим, дышим?
Может, и знаешь, но, скорее всего, не ведаешь ты и вовсе о существовании нашем.
Не нужны мы тебе, не нужны, не нужны, Русь ты наша невозможная – все овраги да овраги, холмы да редколесье, непроходимые топи, тайга, реки, скалы и березы в осеннем золоте, пашни и города, города, города, тухлые подвалы домов, а на заборе видна надпись красным: «За Россию!», а под ней мусор грудами и, конечно же, гимн.
Гимн великой страны.
Все играют его и играют…
Эх, горемыка! Это, в сущности, и есть твоя родина, и ты, возвратившись в родные места, ищешь глазами покосившиеся дома, старые двери, скамейки и другие приметы из детства. Именно эти приметы и заметы сердечные любезны взгляду твоему, и ты огорчаешься, если их давно уже нет.
Будто нет части тебя. Уж сколько лет. А ты и не подозревал. Оттого и больно тебе.
Так что велико желание оставить все как есть. Глубинное это желание. От сердца.
Оттого и радостно тебе, если все эти приметы обнаруживаются на своих, обжитых местах!
Вот открываешь дверь какую-то, а там – медведи, рыси, шубы, шапки.
Другую дверь, а там у нас царь-батюшка, обязательно, всенепременно справедливый, и бояре, болеющие за что-то душой.
За третью дверь хвать, а там – жемчуга бесценные, изумруды да злато, и зерна амбары, и семужка, и икра белужья, армяки да кокошники.
И снег – пушистый, чистый!
А пляски? Как грянулся оземь! А потом встал да и пошел, пошел, пошел коленца выделывать, покуда в груди еще есть дыхание.
А песни-то у нас какие! Песни-то, Господи! Ой-ей-ей! И ведь поют же, поют! Не оскудела еще земля русская! Велик еще ее дух!
А вот и слышится дрожь. Чу! То конница понеслась, тучей, тьмой, свет белый собой застилая, и Пересвет с Челубеем-богатырем сцепились, скатились, и копья, стрелы, мечи, лязг и грохот. Сеча! Сеча великая! И до горизонта! До горизонта все! В человечьих костях!
Русский булат! Тебе ли не воздали по заслугам? Тебе ли не отлили памятник, не усыпали его самородными каменьями?