Кукушкины слезы

Оглоблин Василий Дмитриевич

— Извините, товарищ лейтенант, немного задумался и... присел.

Егоров осведомился:

— Тихо?

— Тихо, товарищ лейтенант. Тихо и глухо, как в голбце.

— В голбце? А это что такое?

— Так, товарищ лейтенант, у нас подполье называется.

— Смотреть в оба!

— Есть смотреть в оба!

Ребята, утомленные ночной работой и нервным напряжением, почти все спали. Егоров и Кислицын легли на оставленное им место на нарах, положив под голову затхлый, пропахший мышами и пылью сноп соломы, умолкли. Кислицын через несколько минут начал

тихо посапывать, а к Алексею сон не приходил. Он перебирал в памяти события последних недель и дней и ужасался: сколько смертей, сколько крови, вся русская земля обагрена ею.

В щели вагончика просачивались еще греющие лучи осеннего солнца, крыша и стены накалились, стало душно и парко, как в сибирской бане, когда плеснешь на каменку ковш воды. Перед глазами Егорова стремительно поплыли расплывчатые, едва уловимые кадры, мелькнул образ жены Нади, ее красивые белые руки потянулись к нему; и Алексей уснул сном утомленного человека.

Глава вторая

Вечер уже стелил по степи фиолетовые тени от каждого бугорка, от каждого кустика полыни, когда к заброшенному тракторному вагончику подкатил на велосипеде странный мужичок. Малого роста, шустрый такой, рыжие усики, как лес осенний, насквозь просматриваются. Голова, будто крупная репа хвостом вверх, глазки острые, мечутся из стороны в сторону, словно заблудились, и печально слезятся. Спрыгнул с велосипеда, опешил:

— Тю, тю, тю, здоровеньки булы. Звидкиля вас занесло?

— Ладно, ладно, папаша, зачем пожаловал? — строго спросил Егоров.

— Ай, то усе дурници. Племяш мой, як у армию уходыв, наказував у вагончику забраты. Шкода, кажет, гитара та як подарунок хлопцеви вид дивчины. Кажет, шкода, забери, дядьку, гитару и бережи. Ось я згадав цей наказ племяша и прибув. А тут ось що...

— Правду говорит папаша, есть гитара, — вышел, побренькивая по струнам, Вася Бывшев. — Передаю вашему племяшу в целости и сохранности, как дар от воинов Красной Армии. Пожалуйте, получайте. Мировая, скажу вам, гитара. К тому ж подарок от милой Нади.

— Брось зубоскалить, — оборвал его Егоров. — Немцев в селе много?

— У сели — ни, не богатисько. На зализничной станции — богато. Дюже богато.

— Танки есть? Артиллерия?

— Ей танки, богато. Уси в ешелонах, к фронту идуть, ось и тот ешелон, що вы...

— Ладно. Немцы в селе по хатам живут?

— Э, ни, по хатах воны боятся, уси у школи, покатом на соломи, хи-хи, як ти свиньи...

— Сильно фашисты в селе лютуют?

— А лютують, нехристи поганые. Усих активистив поперевешивали, усю худобу у селян отняли, ни поросяти шелудивого, ни курки зощипанной не зосталось, усэ забрали, ненасытни.

— А как живете?

— А як жилы, та и живемо, у колгоспи робымо, як и при Советах робыли. Яка жизнь у мужика — як не ворочай, усэ одна нога короче, худо живемо, — и засмеялся жиденьким, дребезжащим смешком.

Ребята обступили мужичка, с любопытством расспрашивали его. Кислицын отозвал лейтенанта в сторонку, спросил с тревогой:

— Товарищ

лейтенант, думаете отпустить его?

— А что же ты предлагаешь? Расстрелять?

— Подозрительный он какой-то, глаза неспокойно бегают.

— Человек как человек. А глаза бегают, так это от неожиданности — растерялся он, встретив нас тут.

— Дело ваше, а только не нравится он мне. Нутром чувствую, что с гнилинкой он.

— Успокойся, Сережа, скоро ночь, а ночью нас ветром сдунет отсюда. А людям верить надо, нельзя так, огулом.

— Ладно, — махнул рукой и вздохнул Кислицын, — верить-то надо, да не всем, этому бы я не поверил, ей-богу.

— А ты злой, оказывается.

— На врагов — злой.

— Ну ладно. Командир тут я. Я и распоряжусь.

И дружелюбно похлопал Кислицына по плечу. Обращаясь уже к мужичку, сказал:

— Ну, спасибо за визит, папаша, нажимайте на педали.

— А вжеж, треба нажиматы.

— Как село называется?

— А Степанками зовемо.

— О нашей встрече никому ни звука.

— А вжеж.

— Будьте здоровы.

— До побачення.

Быстро вечерело. Мужичок прытко вскочил на велосипед, стрельнул глазами по вагончику, поправил на спине гитару и заработал педалями, как-то неестественно сгорбившись, словно пулю вдогонку ждал. Оглянулся, помахал рукой.

— Перепуганный какой-то, несладко, видать, под фашистом живется, — провожая гостя глазами, проговорил Егоров и приказал готовиться к ночной атаке на село Степанки. — Забросаем гранатами школу и — в путь. Народ воспрянет душой. А это — великое дело.

От вагончика в сторону села поползла тощая тень. Вот она запуталась где-то в колючем темном жнивье, увяла. Небо слилось со степью. Низко припадая к земле, струями подул понизовый сырой ветер. Неуклюже выполз месяц и плеснул на степь мертвым ледяным светом.

И вдруг от станции, то падая, то взлетая в небо, зашарили белые холодные лучи. Свет их с каждой секундой становился ярче, жирнее. Послышался приглушенный гул моторов.

— Машины идут, товарищ лейтенант, — ледяным голосом крикнул Бывшее, — сюда идут.

— Неужели, гад, предал? — Егоров резко повернулся в сторону фар, прислушался: — Да, сюда идут. Три машины. До роты...

Егоров быстро оценил обстановку. Отходить нельзя. В голой степи их уничтожат без особого труда, как мышат раздавят. Остается одно: принять бой и тогда под прикрытием темноты и пулеметного огня отходить.

— Бывшее, радируй: задание выполнено. Обнаружены. Принимаем бой. Маяк. Все! Занять круговую оборону! Пулеметы мне и сержанту. По команде отходить!

Над вагончиком сгустилась гнетущая тишина. Люди устраивались поудобнее в окопах, клацали затворы, чертыхался Бывшее.

— Пустить бы гаду пулю в спину и делу конец.

— Кабы знатье.

— По роже видно было, эх...

Егоров притянул к себе Кислицына, прошептал:

— Ты, Сережа, будь рядом со мной. Прикрывать отход станем, спасать надо ребят. А доведется умирать, так уж вместе. Смотри... Эх, маху я дал. Прав ты оказался. Прости, друг.