Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика
Шрифт:
Лозунг любви к человеку, прикрывавший на своем веку не мало пакости, ныне модернизирован Клычковым к иже с ним и пущен в оборот на защиту кулака.
БУКЕТ ОППОРТУНИСТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ
За последнее время вопрос о псевдокрестьянских писателях, и в особенности о кулацких писателях, уже много дебатировался. Но все же приходится констатировать, что и на сегодняшний день понимание классовой расстановки сил в крестьянской литературе частью критики и читателей недостаточно четко воспринято. Классовая, политическая сторона вопроса сплошь да рядом замазывается.
В то время как рабочий класс б союзе с основными массами крестьянства ведет последнее наступление на капиталистическую часть деревни, на кулачество, уничтожая — через успешную коллективизацию — его как класса; в то время как происходит титаническая по своему размаху реконструкция сельского хозяйства; в то время как на основе этой реконструкции, на основе коллективизации имеет место колоссальный сдвиг крестьянского сознания с оси его мелкобуржуазной сущности; в то время как всей этой гигантской созидательной работе противопоставлена враждебная, контрреволюционная деятельность кулачества — на литературно-критическом, школьном и библиотечном фронтах еще царит пейзанская идиллия, царит «чоховый» подход к явлениям крестьянской литературы. Здесь мы имеем налицо со стороны группы наших критиков проявление явно правой тенденции, которая четко формулирована т. Сталиным по линии общеполитической в отношении «крестьянской» концепции т. Бухарина; «Беднота как опора рабочего класса, середняк как союзник, и кулак как классовый враг, — таково наше отношение к этим социальным группировкам. Все это понятно и общеизвестно. Однако т. Бухарин смотрит на это дело несколько иначе. При характеристике крестьянства у него выпадает факт диференциации, исчезает куда-то наличие социальных группировок и остается лишь серое пятно, называемое деревней».
С 1927 г. кулак переходит в контрнаступление. Закончился период восстановительный, начался реконструктивный. Кулак предчувствует свою гибель. До 1927 г. кулак еще дает хлеб самотеком. С 1927 г. — он укрывает хлеб. Далее— переход кулачества к прямым террористическим выступлениям. Классовая борьба в деревне ширится и растет. Сейчас она развернута предельно.
Естественно, что этот процесс сопровождается процессом усиления в литературе кулацких и псевдокрестьянских тенденций. Это вполне закономерно. Было бы странно, если бы этого не было. Важно, чтобы это явление встретило хорошо вооруженный боевой фронт хотя бы марксистской критической мысли. Но— увы! — как мы убедимся в этом из последующего, это далеко не так. Если вести родословную от дискуссии о Есенине, то нужно констатировать, что именно с тех пор был выдан критиками, «делавшими погоду» того времени, во главе с Воронским, Троцким и Полонским, мандат на представительство от крестьянской литературы псевдокрестьянским, кулацким писателям— всяческим и разных масштабов Есениным, Клюевым, Клычковым, Орешиным, Радимовым и пр. Как выдавался этот мандат? По барскому признаку «мне нравится» или «не нравится», «талантливо», «прекрасно», одним словом, по признаку эмоционально лирическому, лишенному всякого намека на классовую оценку. Товарищи, выступавшие с анализом классового генезиса, требовавшие оценки, соответствующей эпохе диктатуры пролетариата, рассматривались группой «избранных» как узколобые педанты. Нестеровские березки, «широкая русская душа» заслоняли, сколь это ни странно, от критиков-коммунистов классовую сущность литературного явления.
С легкой руки тогдашних оценщиков-авгуров так повелось и так ведется еще в известной мере и по сей день. Если вы просмотрите наши хрестоматии, в огромном количестве идущие в школы, готовящие смену, вы не найдете в них демаркационной линии, отделяющей кулацкую, псевдокрестьянскую литературу от крестьянской, т. е. от литературы нашего нового крестьянства. С этой искривленной, политически реакционной трактовкой крестьянской литературы надо повести самую решительную, самую беспощадную борьбу.
Приведу несколько разнородных, но одинаково ярких примеров.
В конце 1927 г. т. Горбов, критик-коммунист, настойчиво, но достаточно неосновательно причисляющий себя к марксистам, в своем предисловии к книге «Рваный барин» Клычкова, вышедшей в издательстве «Пролетарий», лирическими словесами, туманными и выспренными, заявляет, что Клычков является чуть ли не синтезом, сплавом крестьянско-пролетарского духа и сознания. «Упорные искания правды-справедливости, отвращение к мировой бойне, признание производительного труда основной жизненной ценностью, презрение к церковности, трезвый язычески радостный подход к глубочайшим жизненным проблемам, объявление буржуазии „выдуманными людьми“— все это делает крестьянское выражение классового мировоззрения трудящихся неотделимо родственным его осознанно-пролетарскому выражению. На почве этой здоровой и жизненно-богатой крестьянской стихии смог С. Клычков наряду с россыпью сказочно-песенных символов дать в своем романе ряд картин яркого реализма».
Я думаю, что эта цитата не требует особых комментариев. Кулацкое творчество, представленное чуть ли ни слиянным с пролетарским сознанием, это конечно шедевр «марксистской» критической мысли.
Возьмем другой пример. Новое издание книги стихов Радимова «Деревня». Сущность этой книги, как и всего радимовского творчества, чрезвычайно просто поддается расшифровке. Все эти «греко-рязанские» гекзаметры, насквозь насыщенные кулацкой радостью накопительства, с одинаковой воодушевленностью, одинаково мерным, спокойно-«достойным» стилем живописующе копошащихся в навозе поросят, блин, рождающийся в печи, радостно морщащегося на солнце дьяка или попа— все это в целом эпопея патриархального стяжательства.
Однако посмотрите, в какой транс перед этой дурного вкуса русотяпской копией фламандцев впадает П. С. Коган. Упиваясь этим прелым богатством плоти, его внешними (притом достаточно скучными) чертами, он с грациозным пренебрежением проходит мимо классовой сущности книги. Патетически сравнивая Радимова с великим римским писателем Гезиодом, восклицает он в предисловии:
«После стихов Радимова поверишь, что и в свиной хлев можно заглянуть не без удовольствия, и душу отвести, и даже забыть о Локарно и Женеве. В самом деле, эти отвратительные поросята, купающиеся в мягком навозе, смотрят такими очаровательными, усыпаны такими блестками поэзии в его стихах: на розоватом боку, сладко дрожащем во сне, луч золотой, проскользнувший в задорные щели, играет, и все приобретает другой вид, увлекает красотой первобытности, и иными кажутся примитивные существа, упирающиеся задом в нос друг другу, предающиеся мирному сну в прохладе и тени свиного хлева».
Только недавно, в конце 1929 г., вышла книжка И. Розанова «Русские лирики». Вся эта книжка— поверхностный обывательский обскок некоторых явлений нашей литературы с ученическими потугами на «социологизацию», попадающими пальцем в небо. В числе прочих достопримечательностей здесь дается например «историческая» характеристика кондово-реакционного кулацкого мракобеса Клюева (глава III, Крестьянские поэты). «Гораздо удачнее было выступление олонецкого крестьянина Николая Клюева со своими книгами „Сосен перезвон“ (1912), „Братские песни“ (1913) и „Лесные были“ (1913). Уже первые шаги его заставили всех насторожиться. А когда через несколько лет к его голосу присоединился молодой голосок рязанца Есенина, критика сразу заговорила, что народилась новая поэзия, идущая из самых глубин народных масс».
Какая критика? Какие классовые устремления выражал и выражает Клюев? Нашему горе-обсерватору на это «в простоте душевной» наплевать в высочайшей степени. А «народные массы», да еще крестьянские массы, конечно же классово однородны, ибо объединены лаптями, избами, божьим даром — полем. И почему бы кулаку не выражать эти самые «народные массы»!
Но дальше — больше. Оказывается, что стать истинным выразителем революции Клюеву помешало только… техническое обстоятельство — как-то странно привязавшееся к нему тяготение к церковности. По части сопряжения этого тяготения с общим классовым генезисом клюевского творчества Розанов конечно предельно беззаботен. Процитируем нашего эпически спокойного летописца: «Революцию Клюев встретил восторженно, но в своих восторгах обнаружил неизменное тяготение к образам и символам религиозного культа. Это же тяготение повело к тому, что потом он почти совсем умолк». Больше того, по мнению весело щебечущего Розанова, Клюев воплощает в своем торжестве будущее, душою он весь в грядущем. В качестве доказательства цитируется строфа: «Будет мед на домашней краюхе и на скатерти ярок узор». Ну, посудите сами, читатель, разве это не социалистическое будущее, за которое мы боремся? Не узнаете? Значит вы не с «народными массами». Ведь все кулаки на селе голосуют за эту формулу будущего.
Оставим в стороне простодушного и простоватого И. Розанова и остановимся на массовой, в основе своей рассчитанной на школу, продукции Госиздата. Перед нами книжка, вышедшая в массовой серии «Дешевая библиотека современных писателей» — П. Орешин «Стихотворения». Цена 20 коп., тираж 15000. Как видите, действительно соблюдены все предпосылки массовости. Пройдем мимо принципа отбора стихотворений. Заинтересуемся только послесловием и примечаниями, принадлежащими перу некоего Д. Киреева, о чем предусмотрительно предуведомлено на титульном листе. После тщательных розысков по всей книжке мы обнаруживаем только два примечания, подкупающих, правда, лапидарностью и основательностью: «1) Дулейка — музыкальный инструмент, дудка». «2) Шишига — бес, домовой, в некоторых местах — водяной». Небогато, но вразумительно.