Кулисы, или Посторонним вход разрешен!

Киселев Геннадий Анатольевич

Мы остались с Шуркой одни.

— Не понимаю, — задумчиво сказал я, — что на меня нашло? Чего я врал-то все время?

— Наверное, ты заболел театром, — пожал плечами Шурка.

— Как это?

— Так мой папа сказал, когда такие чудеса творились со мной после того, как я сыграл роль мальчишки-поводыря. Меня так захвалили, что мне казаться стало — гениальный артист, уроки можно не учить, оставшуюся жизнь провести за кулисами. — Ты про это? — я ткнулся лбом в кулак.

— А-а-а, — заулыбался Шурка, — про это тоже.

Мы рассмеялись.

Принца я сыграл. Нам очень

сильно хлопали, приглашали выходить еще и еще. Но я побоялся, что Костя захочет устроить серьезный разговор со мной и остальными ребятами. Поэтому я сбежал. В коридоре меня догнал Петька.

— Ты куда? — спросил он.

— Понимаешь, Петька, — вздохнул я, — мне с мамой поговорить надо. Я пойду домой, а ты оставайся.

— Не, — вздохнул Петька, — я с тобой.

Мы пошли прохладным коридором. Паркет под нашими ногами блестел раскатанным льдом.

— Наперегонки? — предложил Петька.

— Наперегонки! — согласился я.

Мы разбежались, и…

Раздался треск, я растянулся и покатился на животе. И тут мне словно снежок за шиворот бросили. Туфли! Я не снял мамины туфли! Но было поздно. Одна туфля торчала на задранной ноге, другая, с отломанным каблуком, словно разбитая сосулька, печально отражалась на зеркальной поверхности паркета.

— Может, успеем спрятать туфли до маминого прихода? — помог подняться мне Петька.

Но мы не успели.

Дома нас ждали мама и папа. Я сразу развернул газету и протянул ей туфли.

— Что это? — мама недоуменно взяла отломанный каблук.

— Похоже, это мой новогодний подарок, — растерянно сказал папа. — Но как?

— Это мы в драмкружок ходили, — выглянул из-за моей спины Петька. — Сначала ему хотели обжору дать. Потом он начал стихи про любовь выучивать, целых два выучил. Но Костя второе слушать не стал. Мама, пусть он тебе второе прочтет. Ну, пожалуйста!..

— П-п-пусть, — запинаясь, сказала мама.

Я вздернул подбородок.

— Александр Сергеевич Пушкин. «Смерть поэта», — сказал я и начал читать:

Погиб поэт — невольник чести, Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой.

— Серёжа, — виновато сказал папа, когда я закончил, — извини, пожалуйста, но поэта, написавшего это стихотворение, зовут Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. И оно не совсем о любви…

— Это не Пушкин? — удивился я и уже было собрался затеять длинную дискуссию по этому поводу, но мама не дала увести разговор в сторону.

— Значит, про дополнительные занятия ты мне просто врал? — спросила она.

— Врал.

— Что же ты получил по алгебре?! — не выдержал моего молчания папа.

— Двойку….

— Говоришь, «искусство требует жертв?» — очень нехорошим голосом сказала мама. — А честным оно быть не требует? Это замечательно, что у тебя открылся талант. Есть в кого. Твоя бабушка работает в театре. Папа прекрасно играет на баяне. Но они всю жизнь говорят правду. — Мама многозначительно посмотрела на папу, и они удалились на семейный совет.

Как исчез Петька, я не заметил.

И тогда я достал заполненный фальшивыми четверками дневник.

— Папа за тебя, — влетел в комнату Петька, — он сказал, что ты пошел на жертву, отпустил их на море, они тоже должны пойти тебе навстречу… — он запнулся. — Хочешь показать дневник сейчас?

— Только сейчас, Петька, — твердо сказал я.

— А если папа ремень возьмет? — участливо спросил он. — Выдержишь?

— Выдержу, Петька, — пообещал я, — люди не такое выдерживали. Иначе откуда было бы известно, что «искусство требует жертв», а?

История восьмая

Заговор

Увидев меня с фальшивым дневником в руках, папа схватился не за ремень, а за сердце. Мама бросилась за валидолом. «Бесчувственный чурбан», — единственное, что я от нее услышал в тот день. Больше со мной никто ни о чем не разговаривал. Дать ей «честное-пречестное слово» я уже не мог, веры мне не было. И тогда я сам себе поклялся отказаться от всех новогодних удовольствий и вообще от всех удовольствий на свете, пока эта проклятая двойка в моем новом дневнике не перевернется вверх ногами.

В последний день каникул меня навестил Шурка.

— Чего раньше не приходил? — набросился я на него. — Звонил тебе, звонил, а у вас никто трубку не снимает.

— Некому снимать было, — виновато улыбнулся он, — отец на главной городской елке Дедом Морозом был. Я Новым годом. Вечером спектакли. Дома одному скучно оставаться, вот я с ним и хожу.

— Мог бы ко мне прийти.

— Я же пришел. И не просто так, а по важному делу.

Я насторожился.

— Чего в стойку встал? — очень похоже изобразил меня Шурка.

— Сейчас ахнешь. Во Дворце пионеров открывают детский театр, от нашей школы рекомендуют нас с тобой. Есть еще одна новость, но пока я тебе ничего не скажу. А то лопнешь от важности, вон как надулся. Так куда пойдем?

— Никуда, — мрачно сказал я, — пока не разберусь с алгеброй, никуда.

— Дела, — присвистнул Шурка, — но это ты все равно молодец, теперь держитесь, «а и б в квадрате».

Шурка ушел, а я, стиснув зубы, уселся за учебник. За этим занятием и застали меня папа с Петькой.