Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций
Шрифт:
Совокупный результат всей человеческой деятельности не способствует повышению жизнепригодных свойств среды. Если так будет происходить далее, человек закрепит за собой статус не только убийцы биосферы, но и самоубийцы, поскольку он является частью этой биосферы, а не демиургом, способным подчинить себе природу. Безудержное потребление сейчас обязательно приведет к необходимости расплачиваться потом. И эта расплата, возложенная на плечи будущих поколений, окажется крайне серьезной. Явно наши потомки не ответят нам благодарностью за те проблемы, которые мы создали и взвалили на них. Ставя под угрозу жизнь потомков, человек реализует норму опережающего действия (сначала делает, а потом осознает последствия), чем подавляет не только природный инстинкт самосохранения, но и всякое чувство ответственности перед будущими поколениями. Принцип «Не навреди!» по отношению к окружающей среде безвозвратно устарел и должен смениться принципом «Спаси любой ценой!». Наличие планетарных экологических проблем, общих для всех стран, порождает нацеленность на их совместное решение и придает международнополитической системе конструктивный стержень для экологической деятельности. Необходимо создание не планетарной культуры, о которой много говорят и которая на практике сводится всего лишь к приведению многих культур к общему знаменателю, а планетарной экологической этики как некоей общекультурной универсалии, построенной на глубоком сходстве экологических ценностных ориентаций и стимулирующей соответствующее общесоциальное поведение. Она должна привести к регулированию отношений по защите экологии человеком от самого себя. Пусть экологическая этика будет представлять собой единство в культурно-национальном
Конечно, и в политическом, и в идеологическом, и в экономическом, и в экологическом плане каждая страна сейчас, не отходя от принципа «с волками жить — по-волчьи выть», чтобы сохранить целостность и не попасть под внешний диктат, должна выстраивать стратегию национально ориентированного эгоизма. Именно национально, а не индивидуально ориентированного, как это делают некоторые диктаторы, забывающие про интересы народа и сохраняющие целостность страны не для народного процветания, а сугубо для личного благополучия. Однако этот путь хоть и имеет массу плюсов по сравнению с путем конформного следования директивам США, которые стремятся навязать выгодный для себя режим другим странам, все-таки соответствует стратегии занимания лучшего места в аду, где все враждуют со всеми. В идеальном смысле ад должен смениться чем-то большим, миром, где не перекладывается ответственность по-детски с одних на других, когда одни говорят, что, мол, пусть сначала мои соседи снизят вредное производство, а потом уже этим займусь и я. Вот в чем и заключается экологическая этика будущего. Экологическая безопасность, как и ядерная, не призвана обеспечиваться для какой-то одной страны и одного народа. Бессмысленно эту безопасность выстраивать в контексте национального эгоизма, так как она может быть лишь равной для всех акторов планетарной системы.
Глава 5.
Истоки появления потребительской культуры
По нашему мнению, культура потребления в ментальном смысле не свойственна русскому народу. Наш народ всегда воспитывался в условиях несвободы и нищеты. Эта культура несвободы и бедности на протяжении сотен лет все глубже и глубже укоренялась в сознании русского народа посредством режимов татаро-монгольского ига, Ивана Грозного, Петра I, И. Сталина. Отсюда с неизбежностью возникли терпеливость и низкие притязания (захудалый кров, кусок хлеба и какая-никакая одежка — этим быт и полнился). Культ легких денег, стремление к наживе противоречат русской культурной традиции. Недаром издревле на Руси были в обиходе пословицы типа «Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою», «Домашняя копейка лучше обхожего рубля», «Деньга лежит, а шкура дрожит». Еще Н. Бердяев писал: «Россия — самая не буржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе… Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы»[75]. Однако эти слова максимально применимы к прежней России, быт которой действительно отличался от мещанства и вещизма, но едва ли фраза Н. Бердяева подходит для описания характера доминирующей сегодня российской культуры.
Мы не даем однозначно положительных оценок аскетизму, который нам так долго прививался, поскольку он также является крайностью, обратной стороной потребительства, однако, учитывая его долгую укорененность в сознании русского народа, можно однозначно заявить о чуждости потребления для русской души. В последнее время океан потребительства огромной волной захлестнул русскую культуру, а само это потребительство — скорее изобретение Америки (страны без корней и культурного богатства), но уж явно не России, которая, несмотря на это, руководствуясь интересом к заморским диковинкам, не преминула примерить на себя соблазнительные и красочные одежды потребления. Это произошло аккурат после развала СССР, культура которого проповедовала нестяжательство и солидарность. Известный социолог П. Сорокин писал: «хотя Советы и подобные им режимы ввели негуманную регламентацию жизни миллионов своих граждан, вместе с тем они освободили эти миллионы от многих прежних форм подчинения и эксплуатации. <…> эти режимы сформировали у своих граждан не только менталитет и поведение регламентированных и порабощенных заключенных, но также характер, энтузиазм и поведение членов свободного «мы-коллектива», добровольно объединенного взаимной симпатией и ответственностью, взаимной помощью, свободным сотрудничеством и неэгоистической любовью в одну огромную семью, или братство»[76]. В СССР культивировалось производство, а не потребление. Причем основной целью этого производства выступало не индивидуальное обогащение, а построение общества благоденствия; соответственно, вместо потребительского индивидуализма и меркантилизма проповедовались социально ориентированные ценности. Фокус внимания ставился на духовных ценностях, в противовес материальным, и социальная политика следовала курсу преодоления общественного неравенства, а не его усиления. Человек трудился не только ради личных благ, как это происходит в потребительском обществе, а ради благ общественных, которые ставились значительно выше личных. Он был голодным, но с минимальными запросами по отношению к себе. Так что трудоголизм, характерный и для того и для другого общественного уклада, будучи проявлением инструментальной ценности, служил различным терминальным ценностям. В одном случае они носили характер сугубо личных, а в другом — личнообщественных. Вместе с тем в потребительском обществе труд сам по себе ценится значительно ниже, чем в социалистическом; более того, он порицается.
То есть советская культура представляла собой не-потребительскую культуру, во многом противоположную культуре потребления. Последняя, насаждаемая со времен перестройки, стала возводить в культ жесткий социал-дарвинизм и принцип жесточайшей конкуренции. Отказавшись от почти архетипических традиций, люди стали охотно прислушиваться к новым демагогам, которые проповедовали «пролиферацию ничто», разрастание «пустых форм». Труд в России после перестройки перестал быть главным фактором преуспевания, а потребительская культура вообще вывела его в лоно маргинализма, одарив чуть ли не позорным клеймом. Произошла нарушившая социально-культурный код и поспособствовавшая росту преступности тотальная релятивизация (постмодернизация) ценностей, проявившая себя в вылившихся бурным потоком эстетике гламура, индивидуалистических идеалах потребления, уголовной лирике, телевизионном насилии и т. д.
В США как одном из образцов капиталистического государства статус общекультурных принципов занимают принципы конкуренции и рынка, выраженные в идеологии «помоги себе сам», что идет вразрез с этикой взаимопомощи. Капитализм только условно называется демократическим режимом, а на самом деле в нем голосуют деньгами; у кого денег больше, на той стороне перевес. Отождествление свободы с частной собственностью противоречит принципу фактического равенства людей, так как далеко не все обладают этой собственностью в равной мере. Сама конкурентная борьба в условиях свободного рынка, за который так ратует либеральная идеология, оборачивается материальным неравенством. Каждый имеет право на собственность, но не каждый реально владеет ею, да и собственность конкретных лиц сильно разнится друг от друга. Хоть все и наделены одинаковыми правами, никто не равен никому. И даже если допустить, будто в условиях конкуренции на рынке побеждают самые достойные (чего, естественно, нет), в таком случае тоже налицо нарушение принципа социального равенства, так как отсутствует система распределения богатств. В состоянии усиливающегося неравенства и текучей неопределенности многие как индивидуальные, так и социальные недуги усиливаются, поскольку само неравенство — это триггер, обоснованно ассоциирующийся с острой несправедливостью и запускающий агрессивную реакцию (как на окружающих, так и на себя). Непонятно вообще, как апологеты рынка могут защищать данную систему ценностей, если был зафиксирован низкий уровень имущественного расслоения, безработицы, преступности, самоубийств, наркомании и психических расстройств, а также более высокий уровень жизни, нравственной культуры, образования, и высокий показатель научных изобретений в обществах, где преобладает относительное равенство. Люди не были так разобщены, они больше доверяли друг другу, и это доверие выражалось в отсутствии домов-крепостей, неприступных заграждений с табличкой «частная собственность», вооруженных до зубов охранников, скрытых систем видеонаблюдения, сигнализаций на автомобилях и кодовых замков на дверях подъездов. «Если национальной идеей позднесоветского человека была отдельная квартира, то национальной идеей человека постсоветского стала дача с глухим забором — ментальный символ современных россиян»[77]. Отгороженный средствами безопасности дом формирует некое иное минипространство, находящееся внутри большого городского пространства и вместе с тем отличное от него. Сами же средства защиты в своей совокупности создают некую новую форму эстетики — эстетику безопасности. Парадоксально то, что в условиях глобализации, которая вроде бы разрушает границы, закономерным образом границы возводятся. Только это те границы, которые как раз и нужно разрушить, ибо они плотными стенами недоверия отделяют людей друг от друга. Возведение границ, изолирующих людей друг от друга, стало стратегией достижения индивидуального комфорта и безопасности. Те, кто успел более или менее долго пожить при советском строе, вспоминают о безбоязненном отношении к ночным прогулкам по городу и вообще о более высоком уровне доверия между людьми; сейчас общественное доверие и взаимопомощь стали всего лишь предметом ностальгических воспоминаний. На наш взгляд, это является настолько' важным показателем, что он способен перечеркнуть все достоинства (и, конечно, то, что принято считать достоинствами) постсоветского времени. Люди утратили доверие друг другу, они опасаются друг друга, боятся уличной преступности, и потому ограждают себя средствами безопасности. Вместе с тем архитектура безопасности только усиливает страх как утех, кто ею пользуется для отделения себя от «враждебного» мира, так и у тех, кому она постоянно попадается на глаза, маячит перед взором и своим присутствием легитимирует собственную функциональность и полезность во «враждебном» мире. Сегрегация усиливает саму себя, и физическое отделение идет рука об руку с психологическим. К счастью, эта сегрегация пока не достигает гипертрофированных размеров, не приводит к геттоизации городского населения, к его фрагментации, к физическому отделению различных социальных слоев (или сообществ) друг от друга, вследствие чего возникла бы однородность пространства, результат которой — максимальное снижение навыка общения с «другими» и терпимости к различиям, а также усиление боязни незнакомцев.
Потребительские идеалы санкционированы религиозной культурой США — протестантизмом, а именно кальвинизмом и лютеранством. Эти религии, в противовес исконно христианскому нестяжательству и его негативному отношению к материальным благам, возвели в культ карьеризм и стремление к максимальному материальному достатку. Несмотря на то, что протестантизм поощряет бережливость и трудолюбие, он также легитимируют индивидуализм, приумножение финансов, деловую коммерческую активность, предпринимательство, рисковость, расчетливость. Если православие опирается на безвозмездную службу Богу, то основой протестантизма является некая договоренность с богом, сводящаяся к постулату «я пожертвовал деньги — и Бог мне должен». Если в православии Бог не может выступать субъектом договоров с человеком, в протестантизме он как бы частично утрачивает свой божественный статус и снисходит до человека, можно сказать, потакает ему. Взаимоотношения между человеком и Богом подверглись кардинальной трансформации; Бог переселился из недосягаемого человеку трансцендентного мира с присущими ему незыблемыми нравственными требованиями в лоно человеческой повседневности, где нравственные императивы зыбки и изменчивы. Протестантизм послужил почвой для возникновения потребительства. Декларируя одновременно ценности труда и потребления, он как бы разрывает человека на части, антагонизирует его. Кроме того, протестантизм служит идеологической ширмой для закрытия глаз на коррупцию, поскольку постулирует правило, согласно которому богатство достигается изнурительным трудом. Соответственно, в его идеологии не находится места объяснению реального стечения обстоятельств, когда те или иные преступники, коррумпированные политики или не занимающиеся изнурительным общественно полезным трудом спекулянты достигают финансовых высот. Протестантизм на это не обращает внимания. И для него богоугодным человеком является богач, а бедняк, наоборот, ставится на периферию богоугодности.
Американский инфантилизм граничит с обостренной рациональностью, как бы ни парадоксально на первый взгляд эта мысль не воспринималась. Разум создает вокруг себя периферию неразумия, которое одновременно стремится уничтожить разум и фактом своего «неразумного» существования конституирует его. Поэтому разум слишком обостренно относится к явлениям, не вписывающимся в него. Американский разум до неразумия чувствительно относится к любым неполадкам и катастрофам — от самых мелких до совсем крупных (типа терактов 11 сентября). Даже малейший непорядок, не согласующийся с господствующей рациональностью, привлекает огромное — буквально параноическое — внимание. Когда с неба по непонятным причинам сыплется больше снега, чем обычно, американцы в панике. Когда река немного выходит из берегов, американцы в панике. Даже когда по радио вещали «Войну миров» Г. Уэллса, население штатов восприняло эту трансляцию за чистую монету — не за художественное произведение, а за новость о пришествии инопланетян, — что вызвало вполне нормальную для американцев панику (не знать этот почти классический роман — уже слишком).
Отдельного сарказма заслуживает прижившаяся в США система предупреждений, касающихся различных товаров. В инструкции к стиральной машине говорится о запрете на помещение кошек в агрегат. Простая лестница имеет предупреждение не танцевать на ней и не прыгать. Складывается впечатление, будто американцам непонятны простые истины. В принципе при сильном желании можно написать к любому бытовому предмету или продукту питания бессчетное множество предупреждений, только смысла в них нет. Эти предупреждения пишутся, конечно, не вследствие глупости американцев, которые не отдают отчет своим действиям, а для предотвращения возможных судебных исков. Например, ребенок сунул руку в духовку и обжегся. Если в товарной инструкции отсутствовало упоминание об опасности обжечься, производящая газовые плиты компания несет ответственность за то, что не предупредила о потенциальных последствиях эксплуатации. Однако абсурдность таких предупреждений говорит об абсурдности их судебной системы, которая, конечно, в гипертрофированном виде, представлена во всей красе в фильме «Трасса 60» Почему-то в России нет этой абсурдности и никто даже не думает судиться по подобным делам. У нас люди в большей степени понимают свою ответственность и предпочитают нести ее сами, в отличие от американских потребителей, перекладывающих ее на производителей товаров потребления.
После уничтожения Всемирного торгового центра — одного из символов капитализма и американской мечты — население США недоумевало: «неужели это произошло с нами?! Неужели в нашей великой стране возможно ТАКОЕ?! Неужели наш разум позволил этому случиться?!» Именно потому что их разум не позволяет этому случиться, ЭТО случается. Нападки на Америку буквально разрывают ткань реальности для американцев. Их инфантилизм и нарциссизм диктует убежденность в том, что случившееся — это патология, сбой в системе, происки враждебных и ненормальных «других», а не норма, не трагическая вписанность в реальность. Хотя это и вправду «другие», но вопрос в том, что «другие» для американского населения не только мусульмане, как привыкла думать широкая общественность, но и руководители транснациональных корпораций. Свойственные американцам самолюбие, нарциссизм, обостренный разум прагматика-параноика-ребенка, высокий уровень материального существования, экономическое благоденствие служат барьером не только для развития культуры, но и для элементарной рефлексии. Экономическое развитие — еще не показатель общественного прогресса. Именно культура, а не экономика — духовный дом человечества. Экономически процветающей стране нет острой надобности в высокой культуре. У них есть техно-цивилизация, у них есть американская мечта. И у них есть возможность и стремление насаждать ее другим. Но у них нет ни малейшего понимания того, почему некоторые «другие» яростно противодействуют американизации.