Культурные истоки французской революции
Шрифт:
Но освобождение от влияния Церкви в XVIII веке, несомненно, является частью более длительного процесса перехода «от религиозного устройства общества к его устройству на принципах политической или экономической этики», пишет Мишель де Серто. Действительно, главная перемена, происшедшая в XVI—XVIII веках, — замена религии как организующего принципа и системы координат французского общества политикой — приоритетом государственных интересов и абсолютизма. Этот сдвиг, по-видимому, никак не затрагивает религиозные институты и обряды; в самом деле, они находят себе новое применение и являются в новых сочетаниях, диктуемых королевской волей, государственными интересами, социальным строем: «Политические институты используют религиозные институты, накладывают на них свой отпечаток, под видом покровительства подчиняют их, заставляют служить своим целям» {168} . Таким образом, размежевание, которое произошло между духовным опытом, изгнанным из мирской жизни, замкнувшимся в себе, мистическим в буквальном смысле этого слова, и публичным поведением христианина, подчиняющимся мирским требованиям «политизации», можно считать основой дехристианизации, происходящей в разгар побед контрреформатской Церкви. Отдаление и отчуждение, возникшие во второй половине XVIII столетия, окажутся тогда признаком того, что обряды, полностью изжив себя, утратили свое значение для этики, которая обрела независимость и подчиняется единственно соображениям общественной пользы или велениям совести.
168
Certeau M. de. La formalite des pratiques, art. cit (вошло
Контрреформация, дехристианизация и трансформация культа
Благодаря своему размаху и решительности отход от христианства в эпоху Просвещения явился одним из самых серьезных потрясений жизненного уклада французов накануне Революции. Разрыв с христианством в разных областях Франции происходит по-разному. Посмотрим, как священники весной 1791 года приносили присягу Гражданской Конституции духовенства. Эту присягу принесли 54% кюре, викариев и клириков {169} . Контраст между Францией присягнувших священников, которые становятся «государственными служащими церковного ведомства», и Францией непокорных священников, которые отказываются приносить клятву верности новой Конституции, очень резок. У первой два оплота: с одной стороны, широко очерченный Парижский бассейн, включающий Пикардию, Шампань, Берри, Бурбонне и даже часть Гиени; с другой стороны, — левый берег Соны и Роны, где расположены Бресс, Бюже, Дофине и Прованс. Оплот второй — области, с трех сторон окружающие парижский треугольник: с запада (западная часть Нормандии, Бретань, Анжу и Нижний Пуату), с севера (Фландрия, Артуа и Эно) и с востока (от Эльзаса до Франш-Конте), а также область, вклинившаяся между двумя бастионами конституционалистов, поскольку священники, живущие в срединной части Центрального массива и в Лангедоке, дружно отказываются от присяги. Итак, география сложная, и это географическое размежевание сохраняется вплоть до XX века: там, где одержали верх непокорные священники, верующие продолжают соблюдать религиозные обряды, там же, где в большинстве оказались присягнувшие Конституции священники, народ отвернулся от Церкви.
169
Tackett T. Religion, Revolution, and Regional Culture in Eighteenth-Century France: The Ecclesiastical Oath of 1791. Princeton: Princeton University Press, 1985; франц. пер.: La Revolution, l’Eglise, la France. Le serment de 1791. Preface de M. Vovelle, postface de C. Langlois. Paris: Ed. du Cerf, 1986; Julia D. La Revolution, l’Eglise et la France (note critique). — Annales ESC, 1988, p.761-770.
Революция ставит духовных лиц перед мучительным выбором, они не всегда принимают решение самостоятельно, порой на них оказывает давление община. В этом решении проявляются отношения, которые существовали до Революции между народом и Церковью, а также всеми теми обрядами и верованиями, которые она охраняет. Священники категорически отказываются присягать Конституции в тех областях, где много протестантов, чье положение укрепилось благодаря эдикту 1787 года о веротерпимости (например, в Лангедоке и Эльзасе), в тех областях, которые поздно вошли в состав Франции и не покорились галликанству [17] Французской церкви (Северные провинции и Франш-Конте) и особенно в тех областях, где духовенство, состоящее из местных жителей, уроженцев сел и деревень, насчитывает много викариев и клириков и отличается мощным самосознанием и сознанием различия между духовными лицами и мирянами (подобное мы наблюдаем на всем Западе). В тех областях, где, наоборот, священники — люди приезжие, горожане, не так резко отделенные от мирян и потому находящиеся под давлением своих прихожан, они принимают присягу (такое имеет место, в частности, в широко очерченном Парижском бассейне). Присягу принятой Революцией Гражданской Конституции духовенства, которая далека от учения римско-католической Церкви и от постановлений Тридентского собора, можно понимать как выражение давно начавшегося процесса секуляризации, вышедшего за пределы узкого круга избранных, который, как мы видели, первым порывает с традиционными нормами поведения.
17
Галликанство — учение, отстаивающее известную независимость французской католической церкви от власти папы Римского и утверждающее тесный союз государства и церкви. Признавая папу главой церкви, последователи галликанства ставили выше его соборы и саму церковь. В XVIII веке галликанство сблизилось с янсенизмом.
Беспощадная борьба с христианством во II году (по революционному календарю), проводившаяся специальными уполномоченными, революционной армией и народными объединениями и особенно обострившаяся между сентябрем 1793-го и августом 1794 года, тоже неоднородна. Если взять карту, на которой отмечены изменения в названиях коммун во время Революции, и обвести на ней области, где больше всего священников сложили с себя сан, то окажется, что самый резкий разрыв с христианством происходил в тех самых местах, где больше всего священников присягнули новой Конституции: вокруг Центрального массива, в Парижской области, в Дофине, в долине Роны, в Провансе {170} . Можно сказать, что в результате этого раскола произошло разделение на христианскую Францию и Францию, которая уже перестала быть христианской, — разделение это сохранилось надолго, что видно из различия обрядов в середине XX столетия. Раскол оказался глубоким и долгим, и дело тут, вероятно, в том, что в эпоху кризиса выявились и обострились старые разногласия, незаметные за обязательным соблюдением обрядов в христианском государстве, существовавшем до 1789 года.
170
Vovelle M. Religion et Revolution. La dechristianisation de l’an II. Paris: Hachette, 1976; La Revolution contre l’Eglise. De la Raison a l’Etre supreme. Bruxelles: Complexe, 1988.
Оба процесса дехристианизации во Франции: тот, который ведет к трансформации ряда фундаментальных представлений в три последних десятилетия Старого порядка, и тот, который раскалывает духовенство на два лагеря в революционные годы, таким образом, связаны со степенью проникновения в королевство идей Контрреформации. Наиболее сильным сопротивление секуляризации было в тех областях, где многочисленное и сплоченное духовенство, не только кюре, но и викарии, капелланы и клирики, одобрили и поддержали «равновесие, порой шаткое, но от этого не менее важное, между основной культурой, которая рождается из народной религии, коренящейся в биологической природе человека, и культурой церковной, являющейся порождением истории, в основе которой лежит чудо, носительницей космогонии и эсхатологии, то есть осознания жизни и смысла существования» {171} . Наоборот, отход от христианства раньше и быстрее всего происходил там, где духовенство было немногочисленным и действовало неумело: насильно приобщало паству к чуждой культуре, пыталось утвердить бескомпромиссное христианство, не уступало народным верованиям и объявляло их суевериями и отступничеством от истинной веры. Классическим примером сопротивления секуляризации, происходящего под сильным влиянием местных священников на свою паству {172} , является Запад Франции, где священники вели активную миссионерскую и пропагандистскую деятельность, «барочную» в своей любви к публичным религиозным церемониям и обязательным для всех обрядам, по мере возможности включающим в себя укоренившиеся обычаи. Об отходе от христианства мы можем судить по епархиям Парижского бассейна (понимая его расширительно), где суровое августинианство части духовенства, стремившейся подчинить религии все помыслы верующих, приводит
171
Dupront A. Du sacre, op. cit., p.466.
172
Dupuy R. De la Revolution a la chouannerie. Paysans en Bretagne 1788—1794. Paris: Flammarion, 1988, p.328.
Освобождение от церковного влияния, при всей своей неравномерности и контрастах, было массовым и глубоким и полностью преобразило Францию последней трети XVIII века; и все же его не следует понимать как исчезновение всякого культа вообще. Если в нем выразился добровольный или вынужденный отказ от действий, свидетельствовавших о соблюдении норм и постановлений реформированного католицизма, то это не означает, что для людей не осталось никаких святынь, причем речь идет не только об очагах сопротивления старой веры. Быстро и глубоко отвращающая от христианства, Революция по сути явилась завершением «переноса культа» на другие предметы: еще до того, как она свершилась, любовь и преданность, направленные прежде на христианские образы, обратились на новые ценности: семейные, гражданские и патриотические {173} . Таким образом, как это ни парадоксально, воспрянувшее в результате Контрреформации христианство вызвало отчуждение и дехристианизацию эпохи Просвещения, а Революция при всей своей враждебности к старой религии и борьбе с нею сделала очевидным для всех тот факт, что религиозного чувства в его прежнем виде уже нет и в помине.
173
Ozouf M. La Fete revolutionnaire 1789—1799. Paris: Gallimard, 1976, p.317—340.
Мы видим, что оба вывода Токвиля оказываются верными. С одной стороны, нет сомнения в том, что во Франции XVIII века происходит постепенный отход от христианских норм поведения, какого не было в других странах Европы. Кроется ли причина этого явления в яростных нападках Философов на Церковь, в увлечении безбожием, ставшим «всеобщим, пылким, нетерпимым и агрессивным», как полагал Токвиль? Вряд ли, если мы допускаем, что книги не имеют такого воздействия, какое им приписывают, и что самые глубокие потрясения не являются непосредственным плодом ясных и четких идей. Больше всего отвратили народ от религии не обличения просветителей, Вольтера и материалистов, а религиозные наставления, обернувшиеся против себя самих из-за того, что священники предъявляли к верующим невыполнимые требования. С другой стороны, не менее очевидно, что всеобщее распространение неверия (понимаемого как отход от учения и проповеди Церкви) не предполагает отрицания веры вообще, но, наоборот, несет с собой приобщение к новой системе ценностей, которые, как и те, что были до них, возвышаются над частностями, выражают всеобщее и принадлежат к разряду священного. Таким образом, процесс секуляризации верований и поведения, начавшийся задолго до Революции, происходил путем отхода от христианства и переноса культа на другие ценности. Произошли ли подобные сдвиги в отношении народа к королю?
Глава 6.
РАЗВЕНЧАНИЕ КОРОЛЯ?
В 1789 году любовь французов к своему королю кажется несокрушимой. Наказы депутатам Генеральных Штатов проникнуты «пылкими верноподданническими чувствами к государю» {174} . Преамбулы к ним, почтительные и восторженные, полны изъявлений благодарности государю, выражают неизменную преданность ему и уверенность в том, что при новом порядке, ставшем возможным благодаря его доброте, все будут счастливы. Король предстает в этих наказах прежде всего заботливым отцом, пособляющим в горе самым беспомощным из своих чад. Обращаясь к нему, община местечка Сен-Жан-де-Кокессак в Гаскони восхваляет «эту неизъяснимую отеческую любовь к Вашим верным подданным, которая движет всеми Вашими делами и поступками и снискала Вам славу величайшего европейского монарха», а община провансальского городка Лориса представляет себе Генеральные Штаты дружной семьей: «Достоинство человека и гражданина, доныне попиравшееся, несомненно будет восстановлено этим высочайшим собранием, где справедливый и милостивый король, окруженный своими подданными, как отец — детьми, радея о пользе своего многочисленного семейства, смиряет алчность одних, умеряет притязания других, выслушивает жалобы страждущих, осушает их слезы и разбивает оковы». Заступник и справедливый судья, правящий монарх — достойный преемник великих французских королей: «О Людовик XVI, наследник скипетра и добродетелей Людовика IX, Людовика XII и Генриха IV! Вступив на трон, Ваше Величество вели праведную жизнь и к вящей Вашей славе стали образцом для французского двора» (наказ Лориса), или: «Если добрые дела сделали Людовика XII и Генриха IV кумирами французов, то милостивый Людовик XVI — Бог французов; он войдет в историю как величайший король всех времен и народов» (наказ третьего сословия Барселоннетты).
174
Dupront A. Les Lettres, les Sciences, la Religion et les Arts dans la societe francaise de la deuxieme moitie du XVIIIe siecle. Paris: Centre de documentation universitaire, 1964, p.52.
Таким образом, наказы свидетельствуют о возрождении и укреплении уз, которые, как написано в словарях, связуют почтительный и благодарный народ с королем, пекущимся единственно о благе своих подданных. Жители Севра (Версальский округ) хотели запечатлеть правление Людовика XVI не только в словах, но и в камне: «Мы умоляем Ваше Величество благосклонно принять от народа титул, увековечивающий выдающиеся достоинства величайшего монарха и особо отмечающий его заслуги перед родиной: Отец народа и зиждитель Франции. Мы надеемся, что памятник, призванный обессмертить это важное событие и запечатлеть в сердцах французов и других народов единодушное почтение, которое члены этого собрания питают к своему государю, донесет до потомков этот идеал любви государя к отечеству и к своим подданным».
Традиционный образ короля как заботливого отца, справедливого судьи, заступника, кажется на заре Революции несокрушимым; он тем более прочен, что противопоставляет доброту государя бесчинствам сеньоров. Послушаем жителей Тутри (Бургундия): «Зная, сколь велика благосклонность Вашего Величества к народу и терпя великие притеснения, которые чинят нам каждодневно знать и духовенство, каковые, можно сказать, лишают нас хлеба насущного, обременяя нас непосильными повинностями, мы умоляем Ваше Величество о помощи и просим в годину бедствий обратить на нас милостивый и благожелательный взор». И снова предоставим слово обитателям Лориса: «О великий король! Довершите Ваши преобразования, помогите слабому против сильного, уничтожьте остатки феодального рабства [...]. Сделайте нас совершенно счастливыми; народ ваш, отданный во власть деспотов, припадает к Вашим стопам и жаждет обрести в Вас своего вечного Бога, отца и заступника» {175} . Страсть к обновлению, охватившая Францию весной 1789 года, не только не разрушает королевский миф, но, наоборот, делает его еще более емким и могущественным.
175
Отрывки из наказов депутатам Генеральных Штатов в этой подглаве мы цитируем по: Goubert P., Denis М. 1789. Les Francais ont la parole... Cahiers de doleances des Etats generaux. Paris: Julliard, «Archives», 1964, p.39—49 (Сен-Жан-де-Кокессак, Лорис, Севр); Dupront A., op. cit, p.53 (Барселоннетта); Robin R. La Societe francaise en 1789: Semur-en-Auxois. Paris: Plon, 1970, p.298—308 (Тутри).