Культурные истоки французской революции
Шрифт:
Самые «ходовые» книги дают общее представление о характере этой подпольной литературы, жадно пожираемой в столице Шампани: на первом месте — заказанный 11 раз общим числом 84 экземпляра памфлет, клеймящий развращенность покойного короля: «Пышные празднества Людовика XV» — опубликованный в 1782 году, за ним идет порнографическая «Скандальная хроника, или Воспоминания, полезные для истории нынешнего поколения» Гийома Эмбера, напечатанная «в Париже, в уголке, откуда видно все» в 1783 году (5 заказов, 45 экземпляров) и непристойная антиклерикальная поэма Шарля Борда, опубликованная в 1777 году, — «Папесса Иоанна» (6 заказов, 44 экземпляра); кроме того, как мы уже говорили в предыдущей главе, очень хорошо продаются памфлеты, где обличается деспотизм монархии, проявившийся в королевских указах о заключении в тюрьму без суда и следствия и государственных тюрьмах: «Воспоминания о Бастилии» Ленге, «Письма о заключении в тюрьму без суда и следствия, как и само содержание в государственных тюрьмах» Мирабо, «Исторические и анекдотические заметки о Бастилии» Броссе дю Перре и «Записка о тюрьмах» вместе составляют 87 экземпляров. Мовлен, в отличие от Ноэля Жилля, заказывает не канонические тексты просветителей, а в первую очередь обличительную литературу, которая направлена против аристократии, против двора и в конечном счете против государя {107} .
107
Darnton R. A Clandestine Bookseller in the Provinces, art. cit. [примеч.85], сокращенный вариант статьи «Trade in the Taboo», art. cit. Франц, пер.: Un commerce de livres «sous le manteau» en province a la fin de l’Ancien Regime, art. cit.
Философия
О чем это говорит? О том, что умы в 80-е годы XVIII столетия настроены более радикально? Или об особенностях торговли Мовлена, который оставил классиков Просвещения другим книготорговцам города Труа? Трудно дать четкий ответ. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что в конце эпохи Старого порядка философские трактаты, порнографическая литература и политические памфлеты в книготорговой практике идут бок о бок и одинаково подвергаются гонениям. Это видно уже из каталога «философических книг», предложенного Невшательским типографским обществом в 1775 году {108} . Среди 110 названий, которые в нем перечислены, многие относятся к жанрам, особо ценимым клиентами Мовлена: это непристойные произведения, политические памфлеты и хроники. Что касается порнографической литературы, то в нем объявлено 15 названий, включающих все старые и современные классические произведения, начиная от «Блудной проститутки» Аретино и до «Терезы-философа», от «Венеры в монастыре, или Монахини в сорочке» до «Истории дона В****, привратника картезианского монастыря» и парной к ней «Истории привратницы кармелитского монастыря». В жанре обличительной сатиры памфлеты вроде «Подлинных мемуаров г-жи графини Дюбарри» (Лондон, 1772) соседствуют с многотомными изданиями, такими, как шеститомный «Китайский шпион» или «Исторический дневник переворота, совершенного в устройстве французской монархии г-ном де Мопу» Пиданса де Меробера и Муфля д’Анжервиля (ко времени составления каталога вышло три тома, всего же их было выпущено семь).
108
Darnton R. Livres philosophiques. — In: Enlightenment Essays in Memory of Robert Shacldeton. Oxford: The Voltaire Foundation, 1988, p.89-107.
Но что больше всего поражает в секретном каталоге Невшательского типографского общества, так это обилие философских трактатов. Здесь представлены основоположники нового течения мысли: Фонтенель (если произведение, объявленное под названием «Республика неверующих» — это его опубликованная посмертно «Республика философов»), Буленвилье, Гоббс (благодаря Гольбаху, который перевел его труд «Человеческая природа»), Бейль («Разумный анализ» его произведений в восьми томах сделали Франсуа-Мари де Марси и Жан-Батист-Рене Робине). В нем есть Дидро («Письмо о слепых», «Письмо о глухонемых» и «Нескромные сокровища»), Руссо («Об общественном договоре» и другие произведения), популяризаторы идей Просвещения (Рейналь, Дю Аоран, Мерсье, Борд) и представители материалистического течения (четыре названия Гельвеция, среди которых «Об уме», философские произведения Ламетри и, самое главное, 14 произведений, написанных или переведенных Гольбахом). Но чаще всего в этом каталоге встречается имя Вольтера — упомянуто 31 произведение фернейского отшельника, от «Философских писем» 1734 года до романов, философских сказок и «Вопросов по поводу Энциклопедии», опубликованных в начале 1770-х годов.
Вольтер чаще всего упоминается и в другом документе, на который мы хотим здесь сослаться: в каталоге, составленном в июне — сентябре 1790 года парижским книгопродавцем Пуэнсо, которому было поручено переписать книги, оставшиеся в Бастилии после их массового уничтожения в 1785 году, последнего при Старом порядке {109} . Пуэнсо получил это задание после того, как обратил внимание на «возможность извлечь пользу для Города из этой груды книг, сваленных как попало, которые весьма скоро погибнут от влаги и пыли, если их там оставить» {110} . В перечне, разделенном на четыре части, значатся 393 различных названия, всего же в нем насчитывается 564 тома. Объединяя книги, конфискованные за пять предреволюционных лет, список этот, помимо произведений, которые мы уже встречали, содержит и новые названия. Так, среди порнографических произведений упомянуты «Эротомания, похотливая поэма» Сенака де Мельяна (Сарданаполис, 1775), «Эротика Библион» Мирабо (Рим, Ватиканская типография, 1783), «Поднятый занавес, или Воспитание Лоры» (Цитера, 1786). Среди памфлетов есть такие, которые направлены против королевы («Любовные похождения Шарло и Туанетты» 1779 г. или «Исторические очерки о жизни Марии-Антуанетты Австрийской, королевы Франции» 1781 г.).
109
Bibliotheque de l’Arsenal, ms 10 305: «Etat des Livres des pauses a St Louis de la cultur mit en ordre par ordre de m.m. les commissaires commance le 14 juillet 1790 par Poincot».
110
Рапорт, поданный мэру Парижа 19 октября 1790 года. Цит. по: Funck-Brentano Fr. Archives de la Bastille. Paris, 1892—1894, t.I, p.XLV.
На складе Бастилии, как и в магазинах Невшательского типографского общества, тексты Философов разделяют судьбу скандальных книг. Впрочем, в обоих каталогах классификация схожая: на первом месте — Вольтер, чьи 18 произведений были заключены в Бастилию в 1790 году, затем Гольбах (8 названий), после него Руссо (4 названия, среди которых «Об общественном договоре», «Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми» и «Эмиль») и по одному-двум произведениям Гельвеция, Дидро, Кондорсе, Рейналя, Мерсье. 14 июля 1789 года в Государственной тюрьме оставалось только семь заключенных, но зато в ней томились все классические труды просветителей, павшие жертвой королевской цензуры и полиции, наравне с пасквилями, которые презирал Мерсье: «Плоский, жестокий клеветнический пасквиль продается из-под полы любому, кто пожелает; он стоит безумных денег; книгоношу, который не умеет читать и хочет всего-навсего заработать на хлеб для своей несчастной семьи, арестовывают. Его бросают в тюрьму Бисетр, где с ним может случиться все что угодно. Чем строже запрещают пасквиль, тем сильнее публика жаждет его прочесть; когда же его читают и видят, что ничто не искупает его злобную пошлость, то охватывает стыд за то, что за ним так гонялись. Мало кто осмеливается признаться: “я его читал”. Это плесень, подернувшая низкую литературу; ведь плесень где только не заводится!» {111}
111
Mercier L.-S., op. cit., t.VU. Libelles, p.22—28; citation p.22.
Коренное различие, организующее литературное поле и противопоставляющее — вспомним Вольтеровы диатрибы — авторов, достойных этого имени, и газетных писак, принадлежащих к «жалкому племени, которое пишет для того, чтобы жить», не предполагает непроходимой границы между продукцией одних и других. Конечно, такое разделение порождает принцип размежевания, согласно которому пренебрежение к «низкой литературе» считается признаком таланта писателя. Снова заглянем в «Картины Парижа»: «У древних народов уважение общества проявлялось ярко; в сравнении с почестями, которыми наши предки вознаграждали заслуги перед родом человеческим, наша слава блеклая. Чтобы избавить себя от бремени признательности, в наше время все восклицают: “авторам несть числа!” Да, тем авторам, которые узурпируют это имя либо написали за всю жизнь одну-единственную брошюру, и вправду несть числа. Но при этом писателей, истинно преданных своему искусству, во Франции никак не больше трех десятков». В примечании Мерсье четко отграничивает писателей, «достойных этого имени», которые должны были бы разделить между собой «уважение общества» (и соответствующее вознаграждение), от «компиляторов, журналистов, переводчиков, чей труд оплачивается полистно», которые не заслуживают этого имени {112} . Нетрудно догадаться, к какой категории относит себя автор этих строк... Усвоенное шиворот-навыворот изгнанниками из Литературной Республики противопоставление между Hight Enlightenment [12]
112
Ibid., t.VIII. Trente Ecrivains en France, pas davantage, p.106—114; citation p. 106—107.
12
Высоким Просвещением
13
литературными низами
Однако если говорить о коммерческом успехе и гонениях на «философические книги», то судьба произведений тех и других одинакова: в чем-то счастливая, в чем-то несчастливая. Стоящие особняком, они воспринимаются на одном уровне, удовлетворяя желания, в основе которых лежит тяга к запретному и соблазн совершить дерзость или что-то нарушить. Но причисление такой разнородной на первый взгляд литературы к одной категории происходит не только по внешним признакам, объединяющим ее в глазах книготорговцев, полицейских или читателей. Эта общность коренится в самой практике письма. С одной стороны, самые известные авторы не пренебрегают самыми заурядными формами низкой литературы: так, Вольтер, признанный мастер слова и ниспровергатель авторитетов, пишет оскорбительные пасквили, антирелигиозную сатиру, политические памфлеты, жонглируя при этом псевдонимами, вымышленными именами и пародийными подписями. С другой стороны, между жанрами нет жесткой границы: в порнографические тексты часто вклиниваются философские рассуждения (порой вплоть до заглавия, как в случае с «Терезой-философом, или Воспоминаниями, полезными для истории отца Диррага и мадемуазель Эрадис»), и наоборот, философские идеи нередко выражаются в непристойных образах (вспомним «Орлеанскую девственницу» Вольтера или «Нескромные сокровища» Дидро, якобы опубликованные в Мономотапа в 1748 г.). Это свободное перемещение форм и мотивов также способствовало восприятию списка «философических книг» как единого целого. Следует ли в этом случае считать, что именно они разожгли пламя Революции?
Читать — еще не значит верить
Роберт Дарнтон убежден, что читать — значит верить. У него нет сомнений, что широкое распространение критической и обличительной литературы, поток и напор которой возросли в последние двадцать лет Старого порядка, в корне изменило представление о монархии; подрывая мифы, на которых она держалась, насмехаясь над придворными церемониями, литература эта внушала французам, что они являются жертвами низкого деспотичного государства. «Философические книги», таким образом, привели к настоящей «девальвации идеологических ценностей» и тем самым вольно или невольно подготовили почву для революционного переворота: «Политические брошюры предлагают дюжину вариаций на одну и ту же тему: монархия выродилась в деспотизм. Они не призывают к революции и не предвидят событий 1789 года, они не толкуют о глубоких политических и социальных преобразованиях, которые сделали бы возможным упразднение монархии. Тем не менее они невольно подготавливают это событие, расшатывая убеждения и развенчивая мифы, которые поддерживали в подданных веру в законность монархии» {113} . Так что проникновение вглубь запрещенных, разрушительных и ниспровергающих произведений, по его мнению, тесно связано с тем, что система верований, которая обеспечивала королю уважение и любовь его подданных, изжила себя.
113
Darnton R. A Clandestine Bookseller in the Provinces, art. cit., p.147. Франц, пер.: Un commerce de livres «sous le manteau» en province a la fin de l’Ancien Regime, art. cit., p.170.
Но не переоценивает ли такая точка зрения роль чтения, не наделяет ли его силой и действенностью, которыми оно, быть может, и не обладает? Снова вернемся к Мерсье. Он считает, что некоторые факторы существенно ослабляют воздействие обличительной литературы. Во-первых, социальная сфера ее распространения гораздо уже, чем сфера распространения скабрезных гравюр: «Все ополчились против философических книг, меж тем их читали немногие, пониманию большинства людей они недоступны. Непристойная гравюра торжествует публично. Она поражает все взоры; она смущает невинность и вводит в краску целомудрие. Пора строго приказать торговцам убрать в папки то, что они вынесли из своих лавок и бесстыдно разложили у всех на виду. Подумайте о том, что невинные девушки и порядочные женщины также ходят по улицам» {114} . Во-вторых, интерес к обличительной литературе быстро угасает: «Какой памфлет через две недели не был заклеймен общественным мнением и не остался лицом к лицу с собственной низостью?» {115} И наконец, публика ей не верит: «Раньше было привычно видеть на стенах критические афиши на злобу дня [...]. Теперь такие карикатуры уже не расклеивают на стенах; они перекочевали в брошюры, распространяемые исподтишка [...]. Теперь сатирические образы можно встретить только в брошюрах; великосветское общество развлекается ими, не больно-то им доверяя» {116} . Отнюдь не утверждая, что читатели «философических произведений» полностью присоединяются к мнениям, которые тексты хотят им внушить, Луи-Себастьян Мерсье описывает чтение этих произведений в выражениях, которые приводят на память категории, выработанные английским социологом Ричардом Хоггартом. Хоггарт характеризует процесс чтения как «то появляющееся, то исчезающее одобрение» и «ускользающее внимание» {117} . Образы, которые рисуют пасквили и памфлеты, не отпечатываются в сознании читателей, словно на восковой пластинке, и прочитанное не всегда одерживает верх над давними убеждениями. Если между широким распространением обличительной литературы и утратой уважения к королю и монархии и существует связь, то она уж никак не является ни прямой, ни неразрывной.
114
Mercier L.-S.y op. cit., t.VI. Estampes licencieuses, p.92—94; citation p.94.
115
Ibid., t.VII. Libelles, p.23—38; citation p.22—23.
116
Ibid., t.VI. Placards, p.85—89.
117
Hoggart R. The Uses of Literacy: Aspects of Working-Class Life with Special Reference to Publications and Entertainments. London: Chatto and Windus, 1957 (франц. пер.: La Culture du pauvre. Etude sur les styles de vie des classes populaires en Angleterre. Paris: Ed. de Minuit, 1970, p.295— 296, 332-333).
Общий круг чтения, несмотря на противоположные убеждения
В доказательство можно сослаться на то, что читатели, которые совершенно по-разному отнесутся к революционному перевороту, останавливают свой выбор на одних и тех же философских книгах. Так, все слои общества жадно читают Руссо. Его творчество знают и любят простые горожане. В «Дневнике моей жизни» стекольщик Жак-Луи Менетра упоминает только шесть литературных произведений, но три из них принадлежат перу Руссо («Об общественном договоре», «Эмиль» и «Новая Элоиза»), тому самому Руссо, с которым он, по его уверениям, подружился во время последнего пребывания Руссо в Париже между 1770 и 1778 годами: «Мы входим в кофейню “Режанс”. Он спрашивает большую кружку пива. Он спрашивает меня, умею ли я играть в шахматы. Я отвечаю, нет. Он говорит, умею ли я играть в шашки. Я говорю, немного. Он шутит. Он говорит, в моем возрасте это неудивительно. Мы играем. Я проигрываю. Я слышу и вижу людей, которые нас окружают и которые все время повторяют: “Да это же Руссо, а с ним, верно, его брат”» {118} . Страстный руссоизм парижских санкюлотов, разожженный речами якобинцев, газетами радикального направления и помещением праха писателя в Пантеон, уходит корнями в эпоху Старого порядка, когда простой люд зачитывался его произведениями.
118
Journal de ma vie. Jacques-Louis Menetra, compagnon vitrier au 18e siecle, presente par D. Roche. Paris: Montalba, 1982, p.218—222, 300.