Культурные истоки французской революции, Шартье Роже

Культурные истоки французской революции

на обложку

Шартье Роже

Шрифт:

Этот указ, подготовленный Мальзербом, при всей своей внешней суровости оставил в силе главное: привилегия на публикацию не была отозвана. Более того, Мальзерб хранит в своем доме рукописи последующих томов, находящиеся под угрозой изъятия. Госпожа де Вандёль, дочь Дидро, так пересказывает разговор своего отца с Мальзербом: «Г-н де Мальзерб предупредил моего отца, что назавтра он отдаст приказ изъять у него бумаги и папки. — Ваши слова меня весьма удручают: я никак не успею вывезти все рукописи, к тому же, за сутки трудно найти людей, которые возьмут на себя заботу о них и у которых они будут в безопасности. — Пришлите их все ко мне, — ответил г-н Мальзерб, — у меня никто не станет их искать! — И правда, мой отец отправил половину рукописей из своего кабинета к тому, кто отдал приказ об их изъятии» {62} . Таким же образом семь лет спустя самые высокопоставленные лица защищают дело энциклопедистов: директор Книжного департамента, по словам Дидро, «молчанием своим попустительствует, руководствуясь соображениями национальной пользы», публикации Энциклопедии без привилегии, а начальник полиции (которым в то время был Сартин) закрывает глаза на торговлю ею {63} .

Ibid., p. 105.

Ibid., p.127-138.

Администрация

и суд, полиция и торговля

Рассуждение Мальзерба в «Записках о книгопечатании» строится на двух оппозициях: первая противопоставляет королевскую администрацию и суд, вторая — полицию и торговлю. Главное для Мальзерба — «выработать устав книгопечатания, который бы определял, до каких пределов может простираться власть королевских ведомств, не ущемляя при этом прав судебного ведомства» (М., с. 85). Разделение между «полномочиями» канцлера и Королевского Совета, имеющих право выдавать разрешения и привилегии на публикацию, а значит, ведающих цензурой, и правами Парламента — «законного суда», выносящего решения по делам, возбужденным прокуратурой либо частными лицами, должно быть четким и ясным. В монархическом государстве в делах, связанных с книгоизданием, самое сложное — распределение полномочий между ведомствами, а главная опасность — опасность посягательства Парламента на законные права королевской администрации.

Мальзерба все время тревожит мысль о том, как высшие судебные палаты станут осуществлять контроль над книгопечатанием, право на который они себе присвоили. Прежде всего Мальзерб опасается, как бы действия Парламента «не ограничили власть канцлера в этой области настолько, что на самом деле распоряжаться возможностью говорить с народом посредством печатного слова будет Парламент, а было бы весьма опасно давать такие полномочия учреждению, которое и без того имеет слишком большую власть над умами» (М., с. 85). Далее Мальзерб замечает, что «если требования этого учреждения идут вразрез с требованиями королевской власти, если его беспристрастность в важных вопросах вызывает сомнения и если считать, что книгопечатание есть средство волновать умы, то весьма опасно давать Парламенту в руки оружие, которое у него, в случае необходимости, уже нелегко будет отнять» (М., с. 91).

Хотя Мальзерб в этом тексте еще не употребляет выражение «общественное мнение», обходясь такими словами, как «общий дух нации», «умы», или «мнение» и «общество», употребленными по отдельности, тем не менее, он ясно осознает изменения, которые произошли в политическом пространстве в середине XVIII столетия. Государственные тайны, прежде хранившиеся за семью печатями, выставлены отныне на всеобщее обозрение различными группами, которые пытаются получить поддержку общественного мнения. Мальзерб, как и его современник Жакоб-Никола Моро {64} , считает, что сама монархия должна вступить в борьбу и мобилизовать возможности печатного слова, чтобы привлечь на свою сторону мнение, которое сейчас на стороне Парламента. Именно поэтому свобода обсуждать в печати действия королевской администрации совершенно необходима: «Мне кажется, ропот находящейся под чьим-либо влиянием публики опасен только для мелких служащих, чьи просчеты могут обнаружиться, но никак не для могущественного властителя, который является хозяином положения. Я думаю, такой же ропот поднимается и тогда, когда публику оставляют в неведении, с той только разницей, что даже самые полезные начинания не получают одобрения» (М., с. 122) или: «Иные говорят, что некоторые финансовые операции, если хулить их во всеуслышание, могут не состояться, поэтому следует запретить печатать на них критические отзывы; но всякий раз не замедлит появиться множество статей, поддерживающих министра финансов, и они без труда опровергнут выдвинутые против него беспочвенные обвинения. И я склонен думать, что операции, которым одна брошюра может повредить так, что другая брошюра не сумеет поправить дело, — никчемные операции» (М., с. 126).

О Жакобе-Никола Моро см.: Gembicki D. Histoire et Politique a la fin de l’Ancien Regime: Jacob-Nicolas Moreau (1717—1803). Paris: Nizet, 1979; Baker KM. Controlling French History: the Ideological Arcenal of Jacob-Nicolas Moreau. — In: Inventing the French Revolution. Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century, op. cit. [примем. 22], p.59—85; Barret-Kriegel B. Les Historiens et la Monarchie. Paris: Presses universitaires de France, 1988, t.I; Jean Mabillon, p.211—267; t.IV, La Republique incertaine, p.5—93.

«Эпоха книгопечатания», как назовет ее Мальзерб в 1775 году в своих «Предостережениях», безвозвратно изменила условия существования власти: она привила нации «вкус и привычку получать образование посредством чтения» {65} , исходя из способности мыслить и судить, что на деле сделало споры и критику публичными. В конце 1750-х годов человеку, находящемуся на королевской службе, совершенно ясно, что государю следует извлечь урок из переворота, происшедшего в умах, и он пытается убедить короля в том, что для укрепления его могущества необходимо одобрение публики, а вернейшее средство для снискания оного — печатное слово. Пятнадцатью годами позже человеку в судейской мантии, являющемуся рупором высших судебных палат, столь же ясно, что пришло время раскрыть тайны деятельности королевской администрации.

Les «Remontrances de Malesherbes» 1771—1775, op. cit. [примеч.47], p.273.

Вторая ось, вокруг которой вращается мысль Мальзерба, — противоположность требований полиции и потребностей торговли. Мальзерб открыто говорит об этом, когда рассуждает о несправедливости законов, которые ограничивают число типографий: «Самым благоприятным для книгопечатания, если рассматривать его только с точки зрения торговли, было бы предоставить ему свободу. Если же рассматривать его с точки зрения полиции, то оказывается,

что удобнее иметь поменьше печатников» (курсив мой. — Р.Ш.) (М., с. 147). Это противоречие свойственно не только книгопечатанию, то же самое происходит, к примеру, с продовольствием. Чтобы обеспечить регулярное снабжение хлебом и избежать спекуляций, необходимо увеличить количество запретов, которые стесняют свободу торговцев зерном и мельников, поставляющих муку. Однако слишком строгие полицейские меры могут подавить инициативу торговцев и отвратить их от городского рынка. Так что следует положиться на свободную конкуренцию — неизменный закон рынка, регулируемого только соотношением спроса и предложения, а не принуждением и не контролем над сделками, заключенными в таких традиционных местах, как торговые ряды и рыночные площади. Но свободные от всяких пут торговцы начинают гнаться за чрезмерной прибылью и неоправданно взвинчивают цены, чем вызывают недовольство потребителей. Подвергающаяся опасности с двух сторон, монархия так и не смогла разрешить эту проблему, чередуя попытки либерализации торговли зерном (например, в 1760-е гг. или в 1774-м при Тюрго) с возвращением к полицейской регламентации {66} .

Kaplan S.L. Bread, Politics and Political Economy in the Reign of Louis XV. The Hague: Martinus Nijhoff, 1976 (франц. пер.: Le Pain, le Peuple et le Roi: la bataille du liberalisme sous Louis XV. Paris: Librairie academique Perrin, 1986); Provisioning Paris. Merchants and Millers in the Grain and the Flour Trade during the Eighteenth-Century. Ithaca and London: Cornell University Press, 1984. Франц, пер.: Les Ventres de Paris. Pourvoir et approvisionnement dans la France d’Ancien Regime. Paris: Fayard, 1988.

Сравнение между зерном и печатным словом, хлебом и книгой уместно вдвойне. С одной стороны, и то, и другое — товар особый. Галиани утверждает, что хлеб — «дело полиции, а не торговли» {67} , инспектор Книжного департамента д’Эмери вторит ему, заявляя: «Нет ничего более вредного для правительства, чем рассматривать книгу как предмет купли-продажи» {68} . С другой стороны, даже если одни объединяются в цех, а другие — нет, по экономическим вопросам мнения книгопродавцев и торговцев зерном совпадают: и те, и другие хотят разом свободы и защиты, возможности беспрепятственно осуществлять предпринимательскую деятельность и безопасности, обеспечиваемой поддержкой властей, которые выдают разрешения, жалуют льготы и умеряют аппетиты конкурентов. Необходимость получения привилегий и разрешений, система предварительной цензуры, учреждение книжной полиции, без сомнения, объясняют тот факт, что торговля книжной продукцией оказывается надолго связанной тесными узами с королевскими ведомствами. Но эти узы имеют более глубокие корни: они — в экономических воззрениях Старого порядка, когда считалось, что предпринимательство не может не наносить кому-то ущерб и если один богатеет, то другой обязательно разоряется, когда стремление добиться привилегии на публикацию приравнивалось к требованию свободы торговли, когда самые смелые финансовые проекты сочетались с добровольным и беспрекословным подчинением.

Цит. no: Kaplan S.L. Provisioning Paris, op. cit., p.594. Франц, пер., p.500.

Эту цитату приводит Жак Пруст в кн.: Diderot. Sur la liberte de la presse, op. cit., p.24.

Для Мальзерба не стоит вопрос, что предпочесть: полицейские строгости или предоставление свободы. Он без колебаний выбирает свободу: «Лекарство следует искать вовсе не в суровости, а в терпимости. Торговля книгами нынче слишком широко распространилась, и публика слишком жадна до книг, чтобы можно было хоть в какой-то степени обуздать ее всепоглощающую страсть к чтению» (М., с. 104). Терпимость необходима по трем причинам. Во-первых, она является условием для соблюдения запретов: «Итак, я знаю только одно средство заставить уважать запреты: этих запретов должно быть очень мало» (М., с. 104). Или: «Вся моя система управления зиждется на том, что нужно мириться со многими мелкими злоупотреблениями, дабы избежать крупных» (М., с. 110). Далее: только терпимость может искоренить нарушения закона иностранными книгопечатниками, при содействии заинтересованных лиц ввозящими во Францию книги, которые запрещено в ней печатать. Наконец, свобода печати способствует развитию наук, исправлению нравов и совершенствованию человеческого разума. Так что цензуре должны подлежать только определенные категории произведений: тексты, подвергающие сомнению королевскую власть, безнравственные книги (четко отграниченные от просто «вольных» и «нескромных», с которыми лучше молча мириться), и «произведения, которые подрывают основы религии».

Итак, верный логике Декарта, который исключал истины веры и основы государственной власти из методического сомнения, Мальзерб очерчивает границы области, подвластной законной цензуре, причем делает это не без иронии, выдающей его истинные воззрения: «Впрочем, [богословие] отнюдь не является наукой, способной к прогрессу. Его главные свойства — единство, простота, незыблемость. Всякое новое мнение по меньшей мере опасно и уж наверняка бесполезно. Так что суровость цензоров не грозит помешать богословам в их ученых занятиях. Богословская наука обрела совершенство с самого момента своего появления, и жажда открытий никогда не приносила ей ничего, кроме вреда» (М., с. 129—130).

Во всех прочих областях следует проявлять безграничную терпимость, но при этом должна существовать возможность привлечь авторов «к законному суду». Подобная свобода необходима для жизнедеятельности «Литературной Республики» (Мальзерб употребляет именно это выражение), так же как и «судейскому сословию» для отправления его функций: «Каждого философа, каждого диссертанта, каждого литератора должно рассматривать как адвоката, которого всегда следует выслушать, даже в том случае, если его утверждения кажутся нам неверными. Иногда прения длятся веками: только публика вправе судить, и в конечном счете она всегда вынесет справедливый приговор, когда будет знать все обстоятельства дела» (М., с. 118). Здесь публика впервые отождествлена с судом, и позже, в 1770-е годы, как мы видели в предыдущей главе, это уподобление становится привычным, даже несколько преувеличенным, ибо облекает литераторов не столько в адвокатскую мантию — адвокаты отстаивают мнение публики, — сколько в судейскую: судьи оглашают ее приговоры.