Культурные истоки французской революции
Шрифт:
Таким образом, процесс развития различных форм частной жизни, который характеризует западные общества между концом Средневековья и XVIII веком, не надо связывать исключительно с уходом личности в разного рода объединения (супружеский союз, семья, круг друзей, светское общество, ученые общества), позволяющие ей укрыться от давления и надзора государства и его администрации. Вне всякого сомнения, «частное лицо» в корне отличается от «общественного» тем, что никак не соприкасается с властью и умещается на пространстве, не подчиняющемся государю. Но именно эта независимость делает возможным и мыслимым образование новой «общественности», в основе которой лежит общение между «частными» лицами, свободными от обязанностей перед государем.
Такое общение предполагает, что его участники от природы равны. Поэтому в общественно-политической сфере нет классовых и сословных различий, лежащих в основе иерархического общества. В обмене суждениями, в критике, в столкновении мнений a priori устанавливается равенство личностей, различия же между ними определяются разве что их доводами, которые могут быть более или менее последовательными и убедительными. Дроблению организованного порядка на множество социальных групп новая общественная сфера противопоставляет однородное и единое пространство, распределению власти в строгом соответствии с унаследованной от предков шкалой условностей — общество, не признающее
Публичному рассуждению, осуществляемому частными лицами, невозможно поставить никаких преград, ему невозможно закрыть доступ ни в одну область. Непререкаемый авторитет религиозной или политической власти уже не сдерживает критическое суждение разума, как он сдерживал сомнения Декарта. С появлением новой общественно-политической сферы стирается установленное автором «Рассуждения о методе» разделение на несомненные истины и непоколебимые убеждения, с одной стороны, и на мнения, которые мы имеем право подвергать сомнению, — с другой. Первая из максим — «правил морали, составленных наперед», — заключается для Декарта в том, чтобы «повиноваться законам и обычаям моей страны, неотступно придерживаясь религии, в которой по милости Божией я был воспитан с детства» {30} . Отсюда главное различие: не затрагивая «истин религии, которые всегда были первым предметом моей веры, я счел себя вправе избавиться от остальных своих мнений» {31} , — говорит Декарт. В общественном же пространстве, образовавшемся столетие спустя, нет никаких «остальных» мнений, потому что отныне ни одна область мысли и деятельности не является заповедной и недосягаемой для критического суждения.
30
Descartes R. Discours de la methode. 3e partie. — Oeuvres completes. Paris: Gallimard, «Bibliotheque de la Pleiade», 1953, p. 141. Рус. nep.: Декарт P. Соч. в 2-х т., т.1. М., 1989, с.263. Пер. Г.Г. Слюсарева.
31
Ibid., р.144. Рус.пер., с.226.
Это критическое суждение выносят институты, которые возвели публику в ранг инстанции, осуществляющей эстетическую критику: салоны, кофейни, клубы, периодические издания. Эта общественность, которая нарушает монополию традиционных авторитетов (королевского двора, признанных академий, известных знатоков) на оценку художественной продукции, одновременно расширяет и сужает круг участников. Расширяет, потому что благодаря многочисленным связующим звеньям — в частности, газетам, — создается критическое сообщество, включающее «всех частных лиц, которые в качестве читателей, слушателей или зрителей, при наличии у них имущества и культуры, в состоянии определять круг тем для обсуждения» {32} . Ссужает, потому что не все обладают «имуществом и культурой», и самая большая часть населения, лишенная условий, которые позволяют «частным лицам публично пользоваться разумом» {33} , остается в стороне от политических дебатов, в которые перерастает литературная критика.
32
Habermas J. L’Espace public, op. cit, p.48.
33
Ibid., p.63. О месте женщин в абсолютистском и буржуазном обществе см.: Landes J. Women and the Public Sphere in the Age of the French Revolution. Ithaca and London: Cornell University Press, 1988.
Именно это сужение, не допускающее к участию в политике большую часть населения, придает такую важность спорам, которые велись на протяжении XVIII века о понятии представительства. Исключенный из общественно-политической сферы по причине своей «литературной» ущербности, народ все-таки должен быть в ней каким-то образом «представлен»; его представителями должны стать те, чье призвание — опекать народ и говорить от его имени то, что он не в состоянии выразить сам. Поэтому все политические высказывания, затрагивающие вопросы власти в обществе, каждое на свой лад, развивают теорию представительства. Вслед за Китом М. Бейкером можно выделить три типа представительства: абсолютистский, согласно которому король — единственно возможный представитель королевства, разделенного на классы, сословия и гильдии; судебный, при котором выразителями народного одобрения или несогласия выступают парламенты; административный, когда интересы общества представляют муниципальные и провинциальные собрания, исповедующие в качестве основополагающего принципа уже не сословные привилегии, а пользу, приносимую обществу (т.е. имущественное положение) {34} . Эти три противоположных и взаимоисключающих типа представительства сходятся в одном: власть принадлежит (или должна принадлежать) правительству и государству. В отличие от них новое общественное пространство выдвигает другой тип представительства, который отвергает понятие о каких-либо представительных органах (независимо от типа представительства: монархического, парламентского или административного) и постулирует существование единодушия, обозначаемого категорией общественного мнения и сполна представленного теми, кто способен стать его глашатаями: просвещенными людьми.
34
Baker К. M. Representation. — In: The Political Culture of the Old Regime. Ed. К. M. Baker. Oxford: Pergamon Press, 1987, p.469—492 (перепечатано под заглавием «Representation Redefined» в кн.: Baker K.M. Inventing the French Revolution. Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century, op. cit. [примем. 22], p.224—251).
Публичное пользование разумом
Чтение книги Хабермаса наводит нас на размышления о соотношении понятий публичного и частного; эти понятия впервые были соотнесены Кантом в статье «Ответ на вопрос: Что такое Просвещение?», опубликованной в декабре 1784 года в «Берлинском ежемесячнике» {35} ; на этой статье мы и остановимся. Кант рассуждает об условиях, необходимых для распространения Просвещения, отождествляемого им с выходом человечества из состояния несовершеннолетия. По его мнению, таких условий два. Во-первых, переход к совершеннолетию заключается
35
KantI. Beantwortung der Frage: Was ist Aufklarung? — Berlinische Monatsschrift, 1784 (франц. пер.: Reponse a la question: Qu’est-ce que les Lumieres? — La Philosophie de l’histoire (opuscules). Paris: Denoel/Gonthier, «Mediations», 1983, p.46—55). См. три комментария к этому тексту: Cassirer Е. Kants Leben und Lehre. Berlin: 1918 (англ, пер.: Kant’s Life and Thought. New Haven: Yale University Press, 1981, p.227—228, 368); Habermas J. Strukturwandel der Offentlichkeit, op. cit. (франц. пер.: L’Espace public, op. cit., p.112—126); Foucault M. Afterword: the Subject and the Power. — In: Dreyfus H.L., Rabinow P. Michel Foucault. Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 1982, p.208—226, в частности, p.215—216, а также: Un cours inedit. — Le Magazine litteraire, n° 207,1984, p.35—39. В восьми следующих подглавах все цитаты, данные без ссылок, взяты из этого текста Канта. Рус. пер.: Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? 1784. — Кант И. Соч. в 6-ти т., т. 6. М., 1966, с.25—35. Пер. Ц.Г. Арзаканьяна. Почти все цитаты даны по этому изданию.
Но большинству людей нелегко решиться на этот шаг — так сильна старая привычка, «ставшая [...] почти естественной», и так велик и непререкаем авторитет опекунов, на которых человечество возложило бремя думать за него: «Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги». Но отдельные, разобщенные, существующие сами по себе люди не могут изменить образа мыслей всего человечества, а это является необходимым условием распространения Просвещения. «Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу»: образование сообщества, где каждый имеет возможность отстаивать все лучшее, что в нем есть, где каждый, у кого зарождаются дерзкие идеи, имеет возможность найти себе единомышленников, является, таким образом, необходимым условием наступления века Просвещения.
Дойдя в своих рассуждениях до этого места, Кант проводит различие между «публичным» и «частным» пользованием разумом, причем последнее он понимает весьма своеобразно, что находит выражение в несколько парадоксальной формулировке. По Канту, частное применение разума — это «такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе». Тем самым частное пользование разумом связано с исполнением либо служебных обязанностей (он приводит примеры: офицер, выполняющий приказ, священнослужитель, наставляющий свою паству), либо непосредственного долга (гражданин, уплачивающий в государственную казну установленные налоги). В этих случаях человеку следует не рассуждать, а действовать — действовать во ищя «общественных целей», то есть во имя обеспечения самого существования сообщества, к которому принадлежат и офицер, и священник, и налогоплательщик — Кант пишет о необходимости «посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей». Это беспрекословное повиновение, не оставляя места для критики или субъективного мнения, не наносит никакого ущерба Просвещению, поскольку позволяет избежать распада общества, к которому неминуемо привел бы отказ от дисциплины.
Но почему это пользование разумом, которое с точки зрения прежних дефиниций, отождествлявших «публичность» с тисками государственной или религиозной власти, кажется наиболее «публичным» из всех, Кант называет «частным», опрокидывая тем самым принятые представления? Развивая пример со служителем Церкви — священником, читающим проповедь прихожанам, Кант так обосновывает свое парадоксальное определение: «Применение священником своего разума перед своими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей». Итак, категория частного отсылает к природе сообщества, где применяется способность суждения. Прихожане отдельной церкви, вся Церковь, армия, даже государство — все это отдельные, ограниченные, локализованные группы людей. В этом их коренное отличие от «общества граждан мира», которое не имеет территориальных границ и открыто для всех. Социальные «семьи», какова бы ни была их численность и природа, также являются частями, на которые дробится всемирное сообщество, поэтому их следует рассматривать как нечто принадлежащее к сфере «частного», в отличие от «публики», которая характеризуется не тем, что она в качестве субъекта и движущей силы принимает участие в осуществлении какой-то особой власти, но своим соответствием человечеству в целом.
Таким образом, осуществляющееся во всемирном масштабе публичное применение разума диаметрально противоположно «частному» его применению, которое имеет место в определенной области и не выходит за пределы узкого круга людей. «Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой»: «как ученым» — значит, как членом общества, которое не знает классовых и сословных различий; «перед всей читающей публикой» — значит, обращаясь к сообществу, которое определяется отнюдь не тем, какое положение занимают его члены. Таким образом, «публика», необходимая для наступления века Просвещения, должна обладать неограниченной свободой; она будет состоять из личностей, которые имеют равные права, обладают самостоятельностью мышления, говорят от своего собственного имени и способны пользоваться при общении с единомышленниками письменной речью. Ни одна область не должна быть исключена из их критического рассмотрения: ни искусства, ни науки, ни «религиозные дела», ни «законодательство». Государя (Фридриха II) потому и называют просвещенным, что он позволяет публичному применению разума развиваться свободно и непринужденно, давая таким образом людям возможность выйти из состояния несовершеннолетия. Подобная терпимость совершенно безопасна для «гражданского порядка» (исполнение долга и служебные обязанности накладывают ограничения на пользование разумом и охраняют порядок) и должна служить примером для подражания: «Этот дух свободы распространяется также вовне, даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятствиями, созданными правительством, неверно понимающим самого себя» (что можно видеть во Французском королевстве, которое Кант, быть может, имеет в виду, хотя и не называет его).