Культурный герой
Шрифт:
— Бить будешь? Или не решил пока?
Кир пожал плечами. Скинул адидасовскую куртку, свернул и подложил Ангелу под голову. Стряхнул с ладоней песок. И спросил, пристально глядя прямо в зрачки Джентльмена, в черные точки, имеющие лишь одно измерение — глубину:
— Ответь мне на один вопрос: почему ты меня не убил тогда?
— Это, малыш, скорее два вопроса. Почему не убил сразу, когда увидел впервые ковыляющего на едва державших тебя ножках между огромных папоротников? И почему не убил потом, когда ты уже вполне бойко носился по гинкговым рощам и гонял археоптериксов? Почему не утопил в море, не швырнул в трещину ледника, не забыл в лесном пожаре?
— Почему?
— Дай подумать… Наверное, так. Во Вселенной есть все: звероящеры, пара яиц и бекон на завтрак,
Юноша хмыкнул:
— Версия с неожиданно проснувшейся отцовской любовью мне нравилась больше.
Он встал с колен. Мокрый песок с едва слышным шелестом ссыпался с джинсов. Небо на востоке серело. Небо на западе, над оставленным Городом, полыхало багровым. Легкий ветерок отдувал волосы со лба Кира и нес запах гари.
— Опять кого-то жгут.
Джентльмен плеснул керосином в примусе.
— Ты знаешь, что тебе придется принять решение, Кир? Для того чтобы отсюда выбраться?
Кир, не оборачиваясь, кивнул.
— Я плохо научил тебя принимать решения. Мне, понимаешь ли, всегда казалось, что найдется какая-нибудь лазейка и все образуется. Не слишком на это надейся.
— Я уже понял.
— И еще… То, о чем тебя попросил твой отец.
— Да?
— Сделай это. Выполни его просьбу и ради меня.
Кир оглянулся, чтобы задать вопрос, но Джентльмен уже уходил по берегу. Большая сгорбившаяся фигура в широком плаще и с дурацким примусом в руке, цепочка неравной глубины следов. Рядом трусила Анжела, и было что-то удовлетворенное в собачьей походке, будто она с честью выполнила долг и наконец-то сможет вволю погоняться за белками. Умирающая ночь сомкнулась за их спиной. Море жадно набросилось на отпечатки подошв и лап в песке, и вскоре ничего не осталось.
Ангела Кир нес на руках — не бросать же ее (его?) на загаженном нефтью пляже. Ангел был тяжел, словно изваян из мрамора. Лучше бы ты оставалась невесомой Иркой, думал Кир, неизвестно еще, сколько мне тебя, красивую такую, тащить. На улицах было безлюдно. Бока зданий, поросшие серой от старости копотью, неравномерно дышали на горячем ветру. Пахло известью, тленом, кошками — но в основном, конечно, пахло костром. Паленым тянуло с главной городской площади, где приверженцы Инквизитора любили затевать аутодафе. Уж такие они затейники, мрачно размышлял Кир, обхохочешься. В узких переулках перед самой площадью стал объявляться народ. Вон старушка с вязанкой хворосту просеменила, оглянулась на Кира укоризненно — что ж вы, молодой человек, вместо дровец для костерка носитесь с какой-то крылатой дурой? Промчалась стайка детей, возглавляемая, кажется, давешним Поло (или Марко?) с кладбища. Важно прошел сановник под ручку с женой, в руке — зонтик, на устах — покровительственная улыбка. Все спешили, волновались, предвкушали зрелище и подготавливали себя к нему старательно, как светские дамы к приему у британского посланника. Надушено ли за ушами, промыты ли перепонки между пальцами ног?
С площади несло жаром, и слышался многоголосый говор. Началось. Отблески пламени окрасили стены домов в веселый оранжевый и яично-желтый цвета. Идти на площадь с Ангелом было невозможно, затрут в толпе. Кир оглянулся. У арки черного входа стояла лошадь с телегой. В телеге высились два бидона, один с казенной надписью «Первое», другой — «Второе», и лежало еще что-то, укрытое холстами. Юноша уложил спящего Ангела на холсты. Аутодафе — дело долгое. Возчик еще нескоро явится к своей колымаге, раздумчиво покачивая головой и бормоча: «Эхма. А в прошлый-то раз жарче полыхнуло. Жидкий нынче еретик пошел, а то ли было…» Лошадь стояла, покорно свесив голову и пережевывая нечто несуществующее вислыми черными губами. Грязно-белая, худая, с лысыми бабками и коленями, лошадь напомнила Киру что-то — возможно, из давнего сна. Над лошадиной головой вились мухи, и кляча вяло подергивала ушами. Такая не понесет. Она и не пойдет никуда, прежде чем ее три раза не огреешь поперек спины. Укрыв Ангела курткой, Кир развернулся и направился к площади.
Когда юноша выглянул из переулка, полыхало уже вовсю. Он сощурился и прикрыл глаза ладонью. В центре площади над помостом висел огненный шар. От шара струились волны раскаленного воздуха и почему-то гнусный запах розового масла. В центре шара корчился человек. Кир присмотрелся. Корчившийся был Старлей, в веселеньком желтом балахоне и бумажном колпаке.
«Вашу мать, — негромко сказал Кир. — Этого еще не хватало».
Площадь была охвачена то ли религиозным пылом, то ли нильской лихорадкой. То тут, то там люди вскрикивали в экстазе и падали, прижимая руки к груди. Из-под ладоней вырывались облачка копоти. В целом, обстановка напоминала паровой котел накануне взрыва.
«А-а! Я Сын Божий! Верьте мне!» — выл Старлей, корчась в огне, и нес подобную чушь.
Запах розового масла сменился не менее гнусным ароматом мускуса. Публика сжигала сердца. На месте сожженных сердец оставались дыры с неровными обугленными краями. Киру подумалось, что, если бы кому-то пришло в голову заменить сердца жителей города полудрагоценными камнями, сейчас было бы самое время. Расталкивая ревущих граждан, он пробивался к помосту. Волны огня над эшафотом схлестнулись, скрывая фигуру Старлея. Тот перестал орать про Сына Божьего и визжал уже совсем натурально, как мог бы визжать бекон на сковородке. Мускус и розы сменились вонью горящей плоти. Пламя ревело. Зеваки валились замертво. Последние шаги перед эшафотом Кир пронесся по упавшим. Заслонив ладонью лицо, он прыгнул в самое пекло и принялся расшвыривать поленья. Майка на нем вспыхнула. Добраться до Старлея не было никакой возможности. Кир соскочил с помоста, дико озираясь. В руках у еще живого, но, кажется, бессознательного мужика обнаружилась огромная кружка с пивом. Кир выхватил кружку, опрокинул себе на голову и вновь ринулся в пламя. На сей раз разбросать горящие ветки и ухватить Старлея удалось. Кир отшвырнул приговоренного на другой конец эшафота, закашлялся, отшатнулся сам. Сучья и поленья обрушились с громким треском, подняв в небо снопы искр и унеся жизни тройки монахов в черном. Толпа охнула. Выжившие зеваки ринулись в переулки, давя друг друга. Не прошло и минуты, как площадь опустела — только десятка три трупов чернели на брусчатке, да бились зацепившиеся за провода разноцветные надувные шарики.
Кир сидел на досках помоста и отдувался. Рядом ворочался Старлей. Балахон на парне выгорел начисто, обнажив тощую закопченную грудь и хэбэшные штаны, протертые на коленках. Волосы под колпаком тоже обгорели и торчали ежом. Кир подумал, а не попытаться ли сделать бедняге искусственное дыхание, но отказался от этой мысли. Дышал Старлей и сам неплохо, хотя и с хрипом. Вот двужильный! Надо бы подобрать Ирку, решил Кир, нечего ей в непонятно чьей телеге валяться, — но тут небесно-голубые глаза Старлея распахнулись, а закопченный кулак спасенного врезался спасителю в челюсть.
— За что?! — возопил Кир, сплевывая кровь. Кулак, даром что в ожогах, был крепкий.
— За то, что ты, козел, явился мне в адидасовском костюмчике и облаке нездешнего сияния, объявил, что я Сын Божий, и велел изничтожить сторонников Инквизитора. Любишь угольки чужими руками разгребать, с-сцука?!
— Ты бы поменьше дури курил, — сказал Кир, потирая челюсть. — Тогда бы и явления прекратились.
— О, кстати, о курении, — хлопнул себя по лбу Старлей, — где ж я это… — Он принялся охлопывать карманы штанов. Кир смотрел, как в разбитых окнах отражается рассветное солнце. — А, вот она! — Старлей вытащил помятую пачку сигарет.