Культурный герой

Зонис Юлия

«Ну, поехали, что ли», — сказал Кир, запихивая скулящего шакаленка в седельную суму.

В нижних, теплых еще слоях атмосферы было пустынно — возможно, всех распугала пальба. Уже на рассвете Киру с Ангелом встретился клин диких гусей. Со спины вожака, жирного серого гусака с отливающим синькой горловым оперением, всадникам помахал маленький человечек Нильс Бор. Следом за гусями, чуть погодя, пронеслась Дикая Охота на «хаммерах» и кроссовых «ямахах». Повыше было оживленней. Слейпнир чуть не врезался в густую толпу Челноков. Челноки, тащившие огромные клетчатые сумки, попытались уверить путников, что не нужен им берег турецкий, — однако Кира не проведешь. Берег турецкий Челнокам был нужен,

и еще как. С трудом пробившись сквозь пыхтящее скопище, всадники пришпорили скакуна и вырвались из облаков. Над облаками, в морозной ясности, предвещающей близость стратосферы, летел «Oceanic-815». Фюзеляж и кабину самолета окутывал столб черного рычащего дыма, в котором то и дело вспыхивали электрические зарницы. Заприметив ездоков, дым бросил аэробус и погнался за ними. Фюзеляж и хвост самолета тут же с треском отломились друг от друга и рухнули вниз, куда-то в район Фиджи. Тягаться со Слейпниром тяжело, и вскоре дым отстал, только злобное ворчание еще слышалось некоторое время. И наконец, когда небо затемнело уже в предчувствии открытого космоса и перестало быть небом, им встретился Первый Советский Спутник. Спутник смахивал на четырехногую табуретку. Он подкрался к копытам Слейпнира и униженно попросил взять его с собой, мол, скучно ему тут, одиноко, — однако просьбе не вняли. Отстал и спутник. Никого не осталось — лишь сырная голова Луны, изрытая кратерами, делалась все ближе и ближе. Подковы Слейпнира выбивали серебряные искры из лунного луча, да звездный свет отражался в ангельских доспехах, да поскуливал в седельной сумке молодой шакал.

Ковчег выглядел, как и полагается ковчегу, — огромное летающее блюдце или, скорее, консервная банка с бесчисленными червоточинками иллюминаторов. Чем-то это напоминало жилой комплекс на тысячу квартир в стиле позднего соцстроительства. Вдоль всего борта тянулась надпись масляной краской: «Пейте пиво „Жигулевское облегченное“ — всего 200 калорий на бутылку!» Подлетев поближе, Кир заметил, что симметрию конструкции нарушают кое-где аккуратные балкончики и лоджии, явственно пристроенные позже, уже самими жильцами. Балкончики были украшены комнатными растениями в горшках и велосипедными покрышками. Под балкончиками нашлись и аккуратно застекленные палисадники, да что там — целые оранжереи с грядками овощных и плодово-ягодных культур. Правда, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что стекла в большинстве оранжерей поколоты, парниковая клубника завяла, лук-порей вялыми стеблями стелился по трубам неработающей гидропоники. Поверх «Жигулевкого» виднелись более свежие и яркие надписи: «Бей всех — спасай всё, а лучше сам спасайся!», «На Рейхстаг!», «Смерть оккупантам!», «Люська, верни три рубля!», «Мормышки на щуку, оптом и в розницу».

Слейпнир подлетел вплотную к изрытой иллюминаторами стене, и Кир заколотил по стеклу. Ответом ему было молчание. Кир перебрался к соседнему иллюминатору и забарабанил еще яростней. Из-за перегородки решительно, но глухо проорали:

— Пароль?

— На горе король. Голый, — мрачно буркнул Кир.

— Неправильно. Пароль у нас сегодня: «Пораженческая идеология является признаком незрелости классового самосознания». Может, ты хоть отзыв скажешь?

— Система ортогона является дериватом диффузного плексуса? — наугад попробовал Кир.

За иллюминатором помолчали, а потом сказали неуверенно:

— Кирюха, ты, что ли?

— Максик?!

Дверь воздушного шлюза с шипением разгерметизировалась, и донесшийся изнутри каюты шум оглушил путешественников. Когда облако пара и антисептика рассеялось, глазам Кира, Ангела и коня предстал бумажный Содом, схлестнувшийся не на жизнь, а на смерть с полиграфической Гоморрой. Грохотали прессы. Всюду летали разрозненные листки, на которых крупными, броскими буквами значилось: «Истребим!», и «Долой!», и даже «Смерть!», и что-то про космическую чуму. Носились курьеры, стайками и поодиночке, с кипами свободной прессы в руках. Лихорадочно отстукивали конспекты речей машинистки. Над всем этим реяло многополосное знамя с трудно различимой символикой.

— Кирюха! Ну ты вовремя! — заорал Макс прямо в ухо приятелю.

И правда, говорить нормально в этом бедламе было невозможно. Ухватив Кира за руку, Максик потащил его мимо станков, мимо машинисток, мимо столов, на которых листовки были навалены вперемешку с сухарями, яблочными огрызками и винтовками. Отперев неприметную дверцу, Макс протолкнул приятеля внутрь, проскочил сам и быстро заперся на ключ.

— Уфф! — выдохнул он. — Что творится!

— А что? — спросил Кир, спотыкаясь о стопку ученических, в линейку, тетрадей. Одна из тетрадок шлепнулась на пол, и на развороте Кир прочел: «Тема сочинения: „Образ Вечной Женственности в произведениях классиков“».

Поэт деловито протиснулся к столу, увенчанному древним компьютером и тоже засыпанному грудами бумаги. Махнул рукой на тетради:

— Не обращай внимания. Я тут учителем литературы на полставки подрабатывал.

— А здесь у вас и школы есть?

— А как же. Все путем, при тушканьей-то власти. Пить будешь?

Максик пробился сквозь бумажную метель и открыл ящик стола. В ящике обнаружилась бутылка. Поэт извлек бутылку и, подняв на уровень глаз, взболтнул. Со дна воспарило что-то коричневое. Кир покачал головой:

— Нет, спасибо.

— А я налью. Последняя, млин. — Плеснул в кружку, опрокинул пойло в глотку, крякнул. Плюхнулся на стул и кивнул на заваленный листовками кожаный диван: — Садись. Это у меня что-то вроде кабинета, в редакции вздохнуть невозможно.

Кир, однако, не сел, а вместо этого подошел к столу. На видном месте обнаружился манускрипт, с крупными буквами на лицевом листе: «М. Э. Белецкий. „Падение Вавилона“. Роман-Апокалипсис».

— Ах, это, — пробормотал Максик, проследив взгляд Кира. — Это меня Вован убедил. Говорит, плохо тебе, брателло, стихи даются, так давай уже прозой валяй.

— Что, и Вовка здесь?

— А куда ж ему?

Кир открыл рукопись на одной из первых страниц и прочел:

Старлей орал. Он никак не желал умирать и все бегал по снегу, как обезглавленный петух. Махал руками, хлопал себя по капюшону, пытаясь потушить огонь. Гудение сбоку усилилось, и, обернувшись, Игрек увидел странное: от радара, казалось, тянулась раскаленная белая струна, связывающая Старлея, его снегоход и уходящая в снежную муть. Но и в метели струна не терялась, а расширялась, как полоса света, бьющая через диафрагму. Линза, успел подумать Игрек, и тут снегоход взорвался…

— Что же ты Старлея с Игреком прибил, и так сразу?

— Игрека нет, не прибил. А Старлея… че ему сделается, он живучий. Посмотри там дальше.

Кир перелистал еще пару десятков страниц и прочел следующее:

В падении Вавилона под названием Стена Старлей увидел Бога. У Бога был простенький нимб и желто-голубой адидас с логотипом «Ukraine». Бог повелел Старлею зажечь сердца жителей Города.

— Всех? — спросил Старлей.

— Всех, — ответил Бог и протянул Старлею початую пачку «Мальборо»…

Киру стало как-то не по себе. Пролистав рукопись почти до конца, он наткнулся на фразу: Ни живых, ни мертвых уже не будет. Это его доконало окончательно. Оглянувшись на Макса — тот как раз выцеживал из бутылки последние капли, стараясь не зачерпнуть коричневое, — Кир прибрал рукопись и запихнул в седельную сумку, которую прихватил с собой. Шакал в суме приглушенно вякнул. Максик, кажется, пропажи своего труда не заметил.