Культурный слой
Шрифт:
Потом была зарядка, четверть часа, как и всегда. Повороты, наклоны, отжимания. Никакой не выходящей из моды йоги, никаких голливудских систем чудесного восстановления. Врать самому себе Джереми не собирался, его здоровье — его капитал, единственный, на который он может рассчитывать. Звонок в приёмную гостиницы перед тем, как уйти в ванную комнату. Контрастный душ: две минуты холодного, две — горячего, повторить еще два раза. И жесткое полотенце, привезенное специально для растирания. Зеркало отражало мистера Безупречность: энергичного молодого репортера, звезду ведущей газеты США. Ладно, одной из ведущих газет. И все же, вот она — американская мечта в действии, смотрит на него из слегка запотевшего зеркального стекла. Что бы ты делал на месте Навкина, Джереми? Вы ведь похожи. Не самый лучший старт, со дна общества, любовь к спорту, привычка всего добиваться самому. Навкин взял от жизни все. Ухватил свой шанс, вцепился в него руками, ногами, зубами вгрызся… А ты? Джереми криво усмехнулся зеркалу. «Все мне без надобности, — беззвучно сказал он. — Только
Безупречное утро продолжалось. Овсянка, пара яиц всмятку, апельсиновый сок. Свежевыжатый, естественно. И снова звонок в приёмную. Газеты за вчера и сегодня? Нет проблем, мистер Уолтер, сейчас принесут. А потом крепкий сладкий чай каждые пару часов? Да, конечно, с удовольствием. Не стучать? Конечно, горничная не будет вас беспокоить. Как скажете, мистер Уолтер, приятного пребывания в нашей гостинице… Завтракая, Джереми еще раз перечитал уже отправленную статью, ища недостатки и содрогаясь от брезгливости к себе, вчерашнему. Не лучший его текст, определенно, но все же на уровне. Может, пару выражений здесь и здесь Кит поправит, как поправил бы теперь сам Джереми. И хватит откладывать, черт побери! Да, ему не хочется браться за эту работу, но стоит сделать несколько шагов и азарт привычно захлестнет, как это было всегда. Уговаривая себя, Джереми встал, прошелся по комнате, выглянул в окно, где, наконец-то, начала меняться погода. Выглянувшее солнце показалось добрым знаком, хотя когда это он был суеверным? Этот город на него дурно влияет. Обычный мегаполис, вроде бы, но есть у него второе дно, как у… Да, у Навкина. Проклятый византиец. Почему он рассказал про Лисовского? Поддался на провокацию? Конечно, и это тоже, но мог ведь выкрутиться, не говорить лишнего. Мог! А он пропустил удар, выложил тайну, хранившуюся полвека, и Джереми обрадовался, как щенок, ухвативший косточку.
Что-то здесь не так. Не было ни одной причины подозревать Навкина во вранье, но почему он это сказал? Решил, что американский мальчишка схватит приманку и начнет копать? А ведь похоже… Зачем Навкину раскрывать старую историю, да еще перед переносом? Он вряд ли рассчитывал погибнуть, значит, ему нужен был скандал. Запихнуть шестнадцатилетнего паренька в… это!
Джереми лихорадочно забегал пальцами по клавишам ноутбука. Лисовски в молодости. Лисовски, начинающий полнеть. Лисовски — гора жира. Отвратительное зрелище даже со стороны. А уж оказаться внутри… Джереми замутило. Любопытно, Навкин понимал, какую подлость с ним сотворили? Может, тогда и нет. Но потом наверняка понял. Месть? Решил руками Джереми раскопать ту давнюю историю? Глупо — большинства фигурантов давно нет в живых. Вот разве что сам Навкин и остался… А вот и он: обычный подросток, слегка конопатый, круглолицый, с типичными славянскими чертами. Ничего от византийца, померещившегося Джереми на интервью. Надо же, как изменился. Один и тот же простенький спортивный костюм, в котором Виталий появлялся почти на всех фотографиях: явно ничего приличнее у мальчишки просто не было. А глаза умные. Цепкий пронзительный взгляд, не по возрасту. И достижения впечатляют. На первый взгляд, ничего особенно, но поражал устойчивый целеустремленный прогресс, с которым юный Навкин карабкался по турнирной лестнице. В прошлом году Джереми делал материал об игроках Национальной бейсбольной лиги и знал цену почти неуловимым изменениям цифр после запятой. Сегодня пробежать на столько, завтра — чуть быстрее, потом — еще. А если сравнить начальные показатели и конечные, то понятно, почему мальчишкой заинтересовались тренеры высшего звена. Но почему его выбрал Ментал?
Ах да, тогда это был еще не Ментал, тогда Ментала не было в помине. Был закрытый институт. Джереми поморщился, глядя на непроизносимую аббревиатуру. Для статьи придется поменять на что-то, понятное читателю. Ключевое слово — закрытый. Но они берут в работу Лисовски — гражданина США, при том, что отношения стран тогда теплотой не отличались. Причина — деньги Лисовски? Нефтяной магнат в четвертом поколении. Продавайся тот поселок, где выстроили Ментал, с торгов, Лисовски вполне мог его купить. Под поле для гольфа, например. Но вместо этого он купил Виталия Навкина. Джереми даже сощурился от удовольствия, представляя эффектный заголовок. Кит будет в восторге. Не отвлекаться. Значит, они — таинственные они, о которых упоминал Навкин — решают проблему Лисовски незаконным переносом подростка в эту медузу. И Навкин худеет вместо Лисовски. Где это было? Вот — обычная клиника где-то под Калугой. Калуга… Джереми это название не говорило ровным счетом ничего. Провинция, глухое местечко. А ведь клиника должна была сделать бешеную рекламу! Любой американский институт озолотился бы, приведя в норму самого толстого человека планеты. Но им реклама была ни к чему, теперь оно и понятно. А что с Навкиным? Что делает Лисовски в теле Навкина весь этот год?
Джереми потер виски пальцами. Надо отдохнуть. Но драма полувековой давности, разворачивавшаяся перед ним, не отпускала. Джереми встал на след, а усталость могла идти к черту. Навкин-Лисовски едет в университет. Американский! Программа по обмену одаренными детьми. Ну, разумеется! Что же такого одаренного раскопали в мальчишке из крошечного городка при каком-то заводе? Спортивные успехи? Нет, Навкина отправляют на экономический факультет. И правильно, что Лисовски делать в Союзе, где он — подросток из полунищей семьи? Мать, маленькая сестра, товарищи по спортивной школе… Кто-то мог заметить
— Тони? Да, я знаю, который час. Извини. Да, срочно. И можешь указать это в счете. Слушай, мне нужно то, что не достанешь в Сети. Записывай. Алабамский Университет торговых отношений и управления, экономический факультет. В семьдесят пятом там учился по обмену парень из России, Виталий Навкин. Ты знаешь, кто это? Нет? Отлично, я тебе завидую. Просто учти, что потом он стал мировой знаменитостью в области науки. А тогда был никем, конечно. Нав-кин…Эн, эй, ви… Ладно, я скину тебе на мэйл. У него была индивидуальная стипендия от местного спонсора, владельца кучи нефтяных вышек. Раскопай все, что можно, о том годе, который он провел в Алабаме. Как себя вел, с кем встречался, на чем ездил и какое пиво пил. Сроки? Какие сроки, Тони? Вчера, конечно. Да я понимаю, сколько времени прошло, но за это газета тебе и платит. Ты лучший. Ну и что, что полвека? Я же не прошу марку его трусов, мне достаточно общей картины. Всегда есть кто-нибудь, кто помнит своих однокурсников. Не могли же они все вымереть, как динозавры. А если я прав, то парень веселился на полную катушку, его должны были запомнить. Да, жду. Два-три дня, не больше. Привет Корин и Тони-младшему.
Допивая чай, Джереми морщился все сильнее, как от мерзкого запаха. Грязная история, как и хотел Кит. В то время даже над законными переносами в научных целях был строжайший контроль. И две трети заканчивались неудачей. Во Флориде, в «Большом мозге», есть мемориал всем, погибшим или оставшимся инвалидами в результате таких неудач. Здоровые молодые парни: лаборанты, солдаты, студенты. Все — добровольцы. Тщательный отбор, медицинская страховка, абсолютное сопровождение по всем параметрам, в случае успеха — реабилитация и щедрое вознаграждение. И перемещали их в такие же безупречно здоровые тела. А здесь… Интересно, если бы Лисовски за этот год подох, угробив тело Навкина, как его кураторы решили эту проблему? А если бы умер Навкин в теле Лисовски? Они поставили на карту все и сорвали джек-пот. Уникальный научный опыт плюс деньги мистера Лисовски, наверняка щедро оплатившего свой годовой моцион… Джереми откинулся в кресле, закусив губу. Да, он сделает этот материал. Он сделает его так, что Лисовски со своими спасителями в гробу перевернется. Навкин заслужил реквием. Что же он хотел сказать Джереми, забрасывая приманку? И что там со следующим переносом, легальным?
V
Пишу от руки, так лучше развивается мелкая моторика. Рука сильно дрожит, буквы получаются словно покрытые рябью, даже встроенный распознаватель путается. Хуже всего, что почерк — не мой. Буквы высокие, плотно прижатые друг к другу, как дома в готическом квартале какой-нибудь Праги или Каркассона. Высоко, словно шпили, вынесены петельки «в» и «к», хвосты «р», «з», «д» кончаются хищными крючками, тем смешней, что вывожу буквы с натугой, как первоклассник. Так, наверное, художник, привыкший несколькими штрихами набрасывать рисунок, понимает вдруг, что линии разбегаются, не слушаются, не складываются в картину.
Своё нынешнее тело я видел, когда хозяин ещё был в нём. Он заходил знакомиться. Представился Альбертом Николаевичем Зельдманом: невысокий сухой старичок, довольно подвижный и улыбчивый. Помню, изрядно удивился, узнав, что окажусь в его теле, ведь, в сравнении с тем безобразным толстяком, Альберт Николаевич держался отлично. Меня насмешила тогда мысль: не хочет ли он, на старости лет, сделаться, моей волей, культуристом и щеголять на пляже бугрящимися мускулами? Нет, Альберт Николаевич хотел не этого — он жаловался на слабость и недомогание, на мелкую дрожь рук, которой я теперь волен насладиться в полной мере; чуть понизив голос, жаловался на недержание мочи и боли в спине. Сердце, зато, по его словам, работало как часы, с точностью измеряя его жизнь в негромких ударах. Да, он так и выражался, с некоторой поэтичностью, с показной велеречивостью, нарочито избегая грубостей, и в этом звучала непоправимая, врождённая фальшь.
От меня нужно не так много: каждое утро начинаю с лёгкой гимнастики, много сплю, много гуляю по окрестному лесу (естественно, в сопровождении Валерия Николаевича или Зинаиды Александровны), хожу на процедуры. Выходит какой-то старорежимный санаторий, зато я во многом предоставлен сам себе. Когда я, в молчании, брожу среди высоких сосен, по опавшей и прелой хвое, мне кажется иногда, что сам ход моих мыслей сделался несколько иным, однако, это сложно заметить, я слишком плохо помню первые дни после переноса, когда, верно, и случилась адаптация. Должен признать, думать сложно: словно белёсая пелена наброшена на все мои мысли и чувства, скрывая собой их былую пестроту. Мне хочется их сравнить с кошкой, которая в сильный мороз спит на печи, не желая просыпаться, и открывает глаза лишь за тем, чтобы встать, потянуться, напрягая лапы, выгибая спину, и снова свернуться уютным калачом.