Кумуш-Тау — алые снега
Шрифт:
Наступили черные дни. Перед Махдумом-девоной, как говорится, и кусты трепетали. Тени его боялись люди... Смутные слухи ползли от юрты к юрте. Кто говорил: это чильтан пришел в наши горы — святой, из числа сорока праведных, скрывающихся от мира во мраке пещер. Кто уверял: дервиш это, из могущественного ордена воющих дервишей, в их воле — насылать на людей внезапную гибель... Старая Малюма видела, что девона подержал руку в огне костра и вынул ее невредимой... Наша тетка Саври шептала, что веревка на его плечах не простая — свита она из волос утопленников и помогает девоне колдовать.
Время от времени вновь леденила сердце дробь бубна, слышался хриплый голос девоны: «Покайтесь! Только покаянье очищает от греха!» И люди шептали
Наш дед — вот кто.
Недаром говорили про него: на камне выросшим хлебом вскормлен, и сам каменный...
Все чаще повторял дед: «Люди, кого мы боимся, кому повинуемся? Что он, с рогами, что ли? Или грехов на нас больше, чем на других?» «На воду опираешься, погибнешь», — шептали в ответ боязливые. И дед, махнув рукой, отходил.
Но вот беда подползла и к нашей юрте. К нам, прямо к нам направлялся девона, и бубен его стонал, рычал, предвещал зло и несчастье. Отодвинув голосящих женщин, дед вышел и встал перед юртой — скалой встал. Не впустил! Зверем оскалился Махдум-девона, казалось, что яд каплет с его лица, сморщенного злобой.
— Не живи! — хрипел он проклятья. — Нет в тебе смысла, бессчастный! Божьему человеку преграждаешь путь! В пену обращу тебя!
— Сбрось небо, если оно в твоих руках! — отвечал дед. — А я не боюсь!
— Все вы запомните этот час! — сказал девона деду и собравшимся соседям. Он удалился, трепыхаясь на ходу, точно летучая мышь, а люди стали упрекать деда: вот накликал беду... Опять будет большое колдовство, страшное пророчество...
— Как не бояться его? — спрашивали соседи. — Когда гремит проклятая колотушка, головы наши в тумане, и нет силы в теле, и нет своей воли...
— Истинно, истинно, колдовская сила в его бубне, — подтверждали другие. Тогда дед сказал:
— А я пойду в его логово и заберу бубен! Хватит, попугал он детей и женщин!
В страхе отшатнулись люди: овца собралась в гости к волку! Но дед наш не был овцой...
Плакали наши женщины, хныкали дети, хмурились мужчины — дед был непреклонен. Он снарядился, словно собирался на охоту. И ушел, пропал в наплывающих из ущелий сизых сумерках. Один. Никому не позволил сопровождать себя!
Куда пролег его путь? К тому времени многие уже шептались о местах, где скрывался девона: там сдвинулись, сгрудились серые, словно чугунные, скалы; под ними слышалось клокотанье и мерные удары, порою из щелей в камне, извилистых, как тени молнии, с шипеньем вырывался пар... Там протекали горячие источники. «Злые духи гор кипятят эту воду», — повторяли старики...
Шла ночь. Никто из наших не спал. Забрезжил рассвет, мутный, как глаза новорожденного теленка, а деда все не было. Солнце медным подносом выкатилось из-за гор, а глава нашего рода все еще отсутствовал...
Солнце стояло высоко, когда пришел тот, кого мы все так ждали.
Прохладным был день, но по лбу деда стекали ручейки пота, дыханье его было тяжелым, словно принес он под мышкой не завернутый в пастуший чекмень бубен, а самого Махдума-девону... Дед потребовал кумыса и лег спать. Никто не посмел приставать с расспросами.
Много ли мы узнали о пережитом в эту ночь впоследствии? Нет! Горец он и есть горец, молчание его — камень. Только и сказал дед: «Бубен и вправду колдовской. Звуком его заставлял меня этот проклятый то бежать, как вспугнутый джейран, то падать, словно подмытый водой камень. Но сердце мое выдержало. А сам девона... Что ж? Он такой же человек, как и все, из мяса и костей; сильный со слабыми и слабый
И это было правдой.
Прошли дни. Все забылось, как ночной тяжелый сон забывается в дневных заботах. А бубен навсегда остался в нашем роду. По завету деда, хранили его связанным — чтобы не брякнуло гремучее кольцо, не прогудела ненароком натянутая злой волей кожа... И никто никогда не смел его коснуться — кроме вас, негодных сорванцов. А теперь? Я и сама не знаю, нужно ли было его бояться. Когда, щелкнув пальцами, ночь превращаешь в день — мрак ночи уже не страшен. Когда деревянная коробочка доносит в наши горы голос Москвы, кажется, что и горы склоняют головы перед человеком...
Вот так говорила бабушка, а я слушал, как слушают сказку в детстве — нестерпимое любопытство заставило меня привстать с места. Я ведь был очень молод тогда... Едва дождавшись конца рассказа, хотел я тотчас же разыскать среди старых вещей таинственный связанный бубен. Пусть в моих руках заговорит он, промолчавший столько лет! Посмотрим, испугает ли он меня — будущего студента? Но тут пришли мои друзья, позвали в школу на выпускной вечер, а назавтра... Назавтра мы услышали, что началась война.
Что говорить, у всех в памяти эти годы. Я стал не студентом, а солдатом. Словно полжизни осталось за плечами, когда я вновь увидал родные места. Бабушки уже не было с нами. Вспоминая о ней, я вспомнил также историю бубна, и показалась она мне, пережившему вместе со всем народом столько действительных бед и ужасов, весьма темной и неправдоподобной... Да и в самом деле — не призраки ли это людского воображения, угнетенного вечной нуждой и бессилием перед могуществом стихий?
Хамраев замолчал, прикрыл смуглой рукой темные внимательные глаза. Его тотчас же атаковали:
— При чем тут музыка?
— И это все, что вы знаете? Разгадки так и не будет?
— А был ли бубен-то? Может, бубна-то и не было?
Эта последняя реплика была высказана весьма иронически — Феликсом. Рассказчик перевел на него взгляд.
— Погодите... История моя еще не окончена... Года через три после окончания вуза был я послан в командировку в наш областной город. Чтобы убить время до назначенного мне делового свидания, забрел в краеведческий музей. В старом здании было тихо и прохладно. Немногочисленные посетители разглядывали чучела птиц, размещенные в высохших стеблях тростника, изучали устарелые диаграммы... Среди седел, украшенных бирюзой, чеканных блюд и золотом шитых халатов, экспонировались народные музыкальные инструменты. Были здесь и дойры, чирманды — разного вида бубны, похожие круглостью своей и тусклой желтизной на солнце в пасмурный день. Один бубен выделялся из всех размерами и прокопченной кожей. Что-то знакомое увиделось мне в нем. Детская память — в ней, как в форме, все отлито... Я не мог ошибиться — это был тот самый бубен, загадка моего детства! Этикетка, указывающая, где был приобретен бубен, подтвердила мое воспоминание. Взволнованный, разыскал я сотрудника музея, снисходительного юношу в больших очках. Рассказанное мною он тотчас же отнес к какой-то категории легендарных сюжетов, относительно чудесных свойств бубна выказал явное недоверие. Впрочем, мне была обещана подробная консультация через несколько дней. Я пришел в назначенный срок и услышал много интересного. Оказывается, такая фигура, как Махдум-девона, говорит о том, что пережитки шаманизма сохранялись в моих родных местах, как и в соседней нам Киргизии, довольно долго и после победы мусульманства. Ведь все это — пляска, пение, стремление внушить слушателям страх, доведя себя до истерического припадка — характерно именно для шаманства. В бубне, разумеется, не было ничего особенного, кроме больших размеров. Секрет его воздействия — в манере игры, в подборе определенных ритмов, которые, сочетаясь с движениями девоны, как бы гипнотизировали слушателей...