Кумуш-Тау — алые снега
Шрифт:
— Будто я тебя не привлекал! — усмехнулся Артем. — А когда «заводил» на разные темы? Ты все и выкладывал. Ты ж прирожденный лектор, член общества по распространению!
— Снимаю пункт второй. А отрыв от своего здорового коллектива?
— Признаю. — Великан Артем, смутясь, даже как-то умалился. — Но прошу учесть мотивы: боялся вас перегрузить и... языков боялся. Ведь сам делал, и сам себе скидку давал: ребячество, тыканье пальцем в воздух. Не тому, мол, тебя учили...
— Если не тому, значит, неправильно учили! — Димка сжал кулаки. — Знаешь, по-моему, с этого и начинается старость:
Глаза его, в белых обводах незагорелой кожи, по-кошачьи светились, пылали раскаленные щеки.
— Знаете, братцы... Наука стала наукой, потому что без жалости, хирургически отсекла от себя напластования вымысла. Но земля, черт ее возьми, вертится! Накручивает годики. У нас на глазах потеснилась монополия фантастов. И сейчас ничего не поймешь в науке без самого смелого замаха. Сейчас наука — это дерзать!
Олег взял в кулак бороду, пряча усмешку:
— Только запомни, Димур, дерзать и дерзить — не одно и то же!
Димка крутнулся к нему всем телом:
— А если забуду, шепни: Кумуш-Тау, Кумуш-Тау — алые снега...
Связанный бубен
Шла передача «Играет Ван Клиберн». Аппарат проплывал по рядам. Мелькали лица, одинаково завороженные, освещенные музыкой, сотни устремленных на музыканта глаз. И снова — сцена: Ван Клиберн играл, откинув голову, полузакрыв глаза. Плечи его качались, и руки, подымаясь, напоминали крылья птицы на взлете. Вот они, взметнувшись, замерли, и в неожиданную тишину рухнул тяжкий обвал рукоплесканий.
Профессор Корнозев, щелкнув ручкой, выключил телевизор. По темнеющему экрану проплыл, уменьшаясь, квадратный зайчик света, мигнул и погас.
Все молчали.
Дочь хозяина дома, Ада, студентка физико-математического факультета, зажгла люстру, опустила полотняные занавеси на окнах. Гости, словно очнувшись, задвигались, заговорили:
— Да, талантище!..
— А музыка? Это же что-то необъяснимое, какая-то все захлестывающая сила...
Неожиданно вспыхнул спор.
Однокурсник Ады, Феликс Сивачев, возбужденно повышал голос:
— «Волшебство музыки!» «Божественная искра таланта!» Неужели не чувствуете, насколько все эти пышные эпитеты устарели! В конце концов вся ваша музыка — всего лишь определенные сочетания колебательных движений атмосферы. Попросту говоря — сотрясение воздуха!
Ада весело подхватила:
— Правильно! Все необъяснимое в музыкальной гармонии можно объяснить математически. Можно рассчитывать аккорды, выражать при помощи математики закономерности мелодий...
— У вас был предшественник, молодые люди, — вмешался в разговор пожилой геолог Воробьев. — Небезызвестный Сальери. Помните, у Пушкина:
...Музыку я разъял, как труп. Поверил Я алгеброй гармонию...С какой целью? Сальери хотел стать лучшим композитором своего времени. И в результате вынужден был признать жалкое свое бессилие перед безыскусственным гением Моцарта...
— К вашему сведению, — гневно заблистал очками Феликс, — машины уже
— Ни-ко-гда! — отчеканил Воробьев. — «Собачью польку» — возможно! Но не музыку!
К спорящим присоединился хозяин дома. Чуть улыбаясь, проговорил:
— А почему бы нет? Что в музыке является средством художественной выразительности? Логически осмысленное сочетание звуков. Ритм — ее организующий элемент. А что такое ритм? Организация звуков во времени. Все это вполне доступно математическим методам анализа...
— Страх как просто! — вспыхнул Воробьев. — А по-моему, все это — слова, слова, слова! «Логически осмысленное сочетание звуков!» А почему, позвольте вас спросить, от одного сочетания звуков хочется плакать, другое — зовет на бой? Или, скажем, сочетание звуков, называемое попросту русской «Барыней»? Ведь подмывает, а? Ведь забирает! Семь вам или семьдесят — хоть каблуком пристукнете, хоть вздернете плечом!
— Психологические основы воздействия музыки, в самом деле, изучены еще недостаточно, — снисходительно согласился Корнозев.
— Ну да, изучаются эти самые основы в консерваториях, в композиторских классах, — подхватил Воробьев, — однако некоторые, лет пятнадцать, а то и больше, проучившись, производят потом по всем правилам науки такие сочетания звуков, что ни уму ни сердцу...
— А вы как думаете, Адыльбек Хамраевич? — вдруг обратилась Ада к молчавшему до сих пор гостю — человеку средних лет, с очень темным загорелым лицом. Губы его, плотно сжатые, как раз в этот миг тронула улыбка.
Аду поддержали:
— В самом деле! Выскажитесь!
— Вам, кибернетику, и книги в руки!
— Как ваши создания? Подают надежды стать электронными моцартами?
— Боюсь, что не смогу быть беспристрастным, — сказал смуглый человек, смущенно потирая пальцем переносицу. — Возможности кибернетических устройств кажутся мне безграничными. Однако...
— Однако? — воинственно отозвался Воробьев.
— Однако, — терпеливо повторил Хамраев, молодой, но уже известный узбекский ученый, — я согласен с одним: во многих вопросах, связанных с музыкой, заключено до сих пор необъясненное. Есть загадки, к которым мы попросту еще не подошли. С одной мне довелось столкнуться в жизни. Она имеет некоторое отношение к теме нашего спора...
— Расскажите, расскажите! — послышалось со всех сторон.
Гости подходили ближе, усаживались. Смуглый человек начал рассказ. Говорил он звучным, горловым голосом, сначала неуверенно, подбирая слова, потом увлекся, и перед глазами слушателей одна за другой вставали картины далекой, незнакомой жизни...
...Помнится это ярко, как многое в детстве. А ведь больше тридцати лет прошло, да... С утра падал мокрый снег, и мы с братом поневоле засели дома — на двоих у нас были единственные кожаные кавуши, да и те разевали рты, как лягушки... Дома мы были одни: отец, как всегда, работал в кузнице, мать еще накануне, забрав младшую сестренку, отправилась в гости к родичам, бабушка во дворе, под навесом, варила тыквенную кашу.