Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь
Шрифт:
Я стою и созерцаю красоту. С веток деревца, перед моим лицом, свисают жёлтые серёжки! Это – цветёт ольха волосистая. Та, что на Кунашире образует сырые ольховники, по которым мы, так упорно, день за днём, шляемся с напарником…
Я круто сворачиваю в пойму – теперь, нам нужно пересечь речную долину и уйти под вулкан, в сторону Ночки…
Уже близко речка Тятина. Впереди, свечами вверх, ивняк пробивает пара крякв!
– Кря! Кря! Кря! Кря! – надрывно орёт утка.
– О! – вздрагиваю я, от неожиданности, – Кряквы!
– Конечно, кряквы. Как их,
Мы стоим и провожаем глазами улетающих уток…
– Может, там – ещё что осталось? – спрашиваю я и предлагаю, – Давай, потише?
– Давай, – соглашается Казанцев, – Может и осталось.
Мы осторожно подкрадываемся к речке. Выше нас, взору открывается широкая и длиннющая яма! Вплотную к воде, по обоим берегам речки, стоят высокие стены молодого ивняка. С самого начала ямы, как бабочки, мельтеша белыми зеркальцами на крыльях, вниз по речке, нам навстречу стартует целая ватага крохалей! Как торпедоносцы, красиво и сильно, эти крупные утки взлетают по ивовому тоннелю речки, мимо нас. Торопливо, тройками, я считаю их: «Три, шесть, девять, двенадцать, пятнадцать…».
– Восемнадцать штук! – оборачивается ко мне Сергей.
Я не шевелюсь – мимо моего лица, как на параде, в бешеном напряжении проходит птичья эскадрилья…
– Восемнадцать… – наконец, я запоздало киваю головой, продолжая заворожённо смотреть вслед чёрно-белому мельтешению.
– Красиво как! Сила и мощь…
Моя рука, сама, тянет из кармана полевой дневничок. Большой крохаль – как гусь, это самая крупная утка на Кунашире…
– Ке-ке-ке-ке!
Уже перейдя речку по перекату, далеко позади, мы слышим короткие, пронзительные и такие неприятные для человеческого слуха, скрипучие крики большого пегого зимородка. Я злорадно усмехаюсь в бородку: «Зимородок!.. Хм! Проснулся… Визжи, теперь, хоть тресни! Мы уже уходим с речки!».
Скоро, мы выходим к ольховнику Банного ручья. Это – совсем рядом с нашим домом. Можно сказать – наши задворки…
На снегу, между обширными проталинами, мы, ещё издали, замечаем след медведя. Подойдя, останавливаемся над ним. Я достаю рулетку и приседаю…
– Передняя лапка – четырнадцать сантиметров. Средний, взрослый медведь.
– Ага! – соглашается Казанцев, – Уже не трёхлетка, но и не матёрый.
Этот медведь сильно накрутил, кормясь по проталинам, под ольховником.
– Кормился, – киваю я на покопки.
– Вот же, какой! Не боится! – в свою очередь, кивает на наш дом Казанцев, – Здесь – метров сорок!
– Ну… – прикидываю я и оправдываюсь, – Он ходил вчера вечером, по темноте. Поэтому и не боялся.
Присматриваясь к медвежьим следам, мы шагаем по ольховнику. Чёрная грязь сочно чавкает под нашими сапогами…
– Тридцать восемь покопок лизихитона! – радуюсь я своей арифметике, – Он поел вполне прилично!
– Всё! Конец кормёжке, – через минуту, оглядываюсь я вокруг, – Ладно, пошли дальше, к Ночке…
По голым сейчас, от лопухов, просторам повсюду из земли торчат вечнозелёные, груборебристые листья. По своей фактуре, они напоминают жёсткие листья бамбука, но только, эти – тёмно-зелёные.
– О! Кремастра!.. Серёж! Смотри! – подзываю я напарника, – Кремастра изменчивая! Из орхидных. В июле цвести будет. Кистями крупных, тёмно-красных колокольцев!
– Значит, орхидея? – улыбается Казанцев, – Сколько её! Она, здесь, повсюду растёт!
– Ага! – я наклоняюсь и трогаю пальцами ребристый, грубый лист кремастры, – Старая знакомая…
Мы подходим к тёмной, сплошной стене хвойника. Здесь идёт медвежья тропа, к Ночке.
По медвежьей тропе, мы шагаем через обширный массив хвойника…
Напрямую перевалив через распадок Ночки, мы выходим в точно такой же, как на нашем Банном ручье, сырой ольховник. Здесь повсюду темнеют проталины, блестят на слепящем глаза, ярком солнце, лужи талой воды. Но, большая часть здешнего ольховника – пока, скрыта под снегом…
Вот, впереди, сквозь переплетение веток ольховника, серебрится розлив подпруженного ниже снежной плотиной, ручья. Мы – не выбираем. Мы бредём, в своих болотных сапогах, напрямую…
Передо мной, в воде, у снежного заберега, покачивается студень лягушачьей икры. По колено в холодной, талой воде, я наклоняюсь и удивлённо разглядываю кладку лягушки.
– Серёж! Иди, посмотри! – окликаю я, вильнувшего чуть в сторону, напарника, – Лягушачья икра! Ещё заморозки будут, да и метель может сорваться! Снег ещё, кругом лежит! А, лягушка – уже отметала!
– Тут – она сама лежит! – отзывается тот, – Дохлая!
Я бросаю разглядывать кладку и бреду, по затопленному ольховнику, к Сергею… На снегу, разбросав в стороны все четыре лапки, без движения, лежит дальневосточная лягушка. Казанцев трогает её веточкой: «Что, это, она? Дуба врезала…». В ответ, я недоумённо пожимаю плечами: «Не знаю!». Мы шагаем дальше…
По густому, хоть и голому сейчас, ольховнику, сразу за прудиком, наследил медведь.
– А, медведь – хорроший! – уважительно киваю я на следы от когтистых лап, на снегу.
– Ага! – соглашается Казанцев, – Не мелочь пузатая.
Глубокие отпечатки медвежьих лап и там и тут, красуются на мокром, весеннем снегу. След очень свежий, просто горячий! Стараясь не шуметь, мы осторожно шагаем по следу…
Я не забываю считать покопки.
– Этот медведь кормится только лизихитоном! – приглушённо говорю я, – Вот! Эта покопка – уже шестидесятая!
– Вот, это, да! – озадачивается Сергей, – Сколько же, ему, надо?
– Не знаю, – признаюсь я, всматриваясь в заснеженный ольховник впереди нас, в надежде увидеть среди частокола тонких стволиков тёмную фигуру медведя, – Мы ещё только собираем информацию. Ещё работать и работать, прежде чем будем знать.
Мы шагаем по медвежьему следу, среди ольховника, дальше…
Но, вскоре, останавливаемся – по следам на снегу я вижу, что спокойно идущий медведь, сорвался в галоп и большими прыжками ушёл от нас вперёд, по широкой дуге подворачивая вправо, к чёрной стене пихтарника.