Кураж
Шрифт:
Да-а… Возмужал парнишка. А ведь он помнит его маленьким, первашом. Как-то надоело тому заниматься, взял и залез под парту. Залез и сидит. А он рыжий, приметный. Был Долевич и нет Долевича. Учительница и дверцу шкафа открыла, и в окно выглянула: не сиганул ли со второго этажа? А тот сидит под партой, сам с собой в перышки играет. Живой был мальчик. Выдумщик, но открытый. Это он в шестом классе вроде бы закрылся, как моллюск в створках. Появилась Злата Кроль. Сперва-то Долевич только что по потолку не ходил! Говорил громко, затевал драки, дерзил. И вдруг закрылся, притих. А вскоре у них и компания сколотилась. Великие Вожди! Да-а… Цветок вырастить - труда положишь! А тут - человеки! В такой переплет попали, а держатся молодцами. Не стыдно, нет, не стыдно ему за своих учеников.
Хрипак заметил, как Василь, заполнив анкету, посмотрел на нее, быстро макнул перышко в чернильницу и поставил на листе кляксу. Нарочно. Ах, Долевич, Долевич! Бывший директор нагнулся над бумагами, чтобы скрыть улыбку. Еще заметит бывший ученик!
Василь подошел к столу, положил на него анкету.
– Вот.
– Та-ак… Без кляксы, конечно, не обошлось. Был неряхой и остался неряхой.
Василь смотрел на носки своих валенок.
– Гут, - произнес Хрипак по-немецки.
– Пойдешь в мастерскую, где чинят примуса и велосипеды, к господину Захаренку. Ему нужен ученик. Веди себя прилично. Господин Захаренок человек строгий, слушайся его. А то распустили мы вас в советской трудовой школе! Понял?
– Понял, Николай Алексеевич, - покорно сказал Василь.
– Можно идти?
– Ступай.
– До свиданья, Николай Алексеевич, спасибо вам.
– Вот так, Долевич. Иди, работай.
Василь вышел, а Хрипак усмехнулся: "Ничего-то ты не понял, Ржавый. И не скоро поймешь!"
Он тяжело вздохнул и занялся бумагами.
В то же утро партизанская связная тетя Шура навестила старика Пантелея Романовича.
Старик узнал ее. Слушал внимательно.
– Самогон, говоришь?… Дело не хитрое… Доводилось гнать… А много?
– Много, - сказала тетя Шура.
– Да-а… Задала мне задачку Советская власть. Рисковое дело.
– Рисковое. Но вы ж не для себя. Для "освободителей".
– Разве что… Из яблок пойдет?
– Да все пойдет, дед. Хоть из навозу гоните.
– Из навозу для них больно жирно будет… - буркнул Пантелей Романович.
– Заковыка… Змеевика нет.
– Сделают.
– Ну, коли сделают… Да один управлюсь ли?… Внуков-то увела, - Пантелей Романович как бы упрекнул тетю Шуру, хотя и понимал, что упрекать ее не за что. Но не шли из головы да сердца Петр и Павел. Прикипел он к ним, такое дело. Ночами по-стариковски не спит, ворочается, все мальчишек вспоминает. Может, голодные они? Или того хуже, к фашисту угодили? У него б пересидели на покое, прокормились бы кой-как. Немцы сюда, на окраину, носу не суют. Полицаи, разве. Так от этих и отговориться и откупиться можно. Да… Такие дела… - Были б внуки, - сказал старик, - помога…
– За внуков ваших ничего сказать не могу, а подмога будет. Пришлем парнишечку. К тому воскресенью, Пантелей Романович, хорошо бы нагнать. Надо нагнать. С тем мальцом, что к вам придет, и на базар идите. Тот малец знает, кому самогон предложить.
– Еще дрожжи нужны… Сушеные есть… Маленько… Не знаю, забередят ли…
На другой день к Пантелею Романовичу заявился Толик. Дед молча впустил его в дом. Оглядел на кухне.
– Вроде признаю… Грибы продавал… А?
– Было.
– Зенками по углам шарил… или искал чего?
– Я не шарил, - сказал Толик.
– Про собаку спрашивал.
– Ну и память у вас, дедушка.
– Не жалуюсь.
– Собачник я, собак страсть люблю. А была у вас собачка, серая такая, лохматая?
Пантелей Романович вспомнил ласкового Киню, вздохнул:
– Собак не держу.
В воскресенье утром потянулись люди на рынок, базарный день. Кто мелочишку какую менять, кто поделки из дерева: ложки, плошки. А кто просто так, потолкаться, знакомого встретить.
Пошли и Пантелей Романович с Толиком. У старика в старой противогазной сумке несколько бутылок яблочного "первача".
Февральский ветер перетаскивал сухую поземку с угла на угол, словно рассыпал по улицам манную крупу. Она хрупала под ногами. Прохожих было немного, но все двигались в одну сторону - к рынку. Воскресенье.
На рынке толкался народ бедно одетый, в рванину, в тряпье. Надень что получше, еще чего доброго голым домой почешешь.
Если увидишь кого в добротном полушубке - полицай или кто другой из немецких "бобиков". Своих оккупанты не трогают.
Хотя был, говорят, такой случай. Немецкий патруль остановил в сумерках двух полицаев и, не обращая внимания на нарукавные повязки и винтовки за плечами, стащил с них новенькие овчинные тулупы.
Полицаи, конечно, стали орать, немцы им автоматами грозить.
А тут как раз машина идет. Полицаи руками замахали: стой, мол. Остановилась машина, вышли из нее офицеры.
Немцы руки по швам, тулупы под мышками.
Полицаи орут, друг друга перебивают.
Один офицер спрашивает у солдата, по-немецки, конечно:
– Ты кто?
– Ефрейтор Кляйнфингер, господин гауптштурмфюрер.
– А шубы чьи?
– Наши, господин гауптштурмфюрер.
– Чего же кричат эти люди, ефрейтор?
– Не согласные. Крикуны, господин гауптштурмфюрер. А здесь все принадлежит великой Германии!
Офицер отобрал у солдат тулупы, аккуратно оторвал от рукавов полицейские повязки, вручил их примолкшим полицаям, а тулупы бросил в нутро своей машины.
– Ефрейтор, разъясните этим господам, чтобы явились за шубами в штаб. Разберемся.
Машина тронулась и исчезла за углом.
– Слушаюсь, господин гауптштурмфюрер, - прокричал Кляйнфингер ей вдогонку, повернулся к полицаям, плясавшим на морозе, постучал заскорузлой варежкой по своему лбу и сказал укоризненно: - Думмкопфен!
А про штаб ничего не сказал. Все равно они по-немецки не понимают, а на их собачьем языке Кляйнфингер знает только: "курки", "яйко", "млеко", "расстрель" - эршиссен.
Полицаи потрусили по снегу, верно жаловаться своему начальству. Солдаты потопали посередине улицы - патрулировать дальше. А тулупов тех больше никто не видел.
Так что в хорошей одежде лучше не ходить, а тем более на рынок.
Немцев толчется немало: меняют мелочь на мелочь, продают сахарин, хлеб, консервы, а то и немецкие часы-штамповку, которые ни один часовщик не починит. Встали - выбрасывай.