Курбан-роман
Шрифт:
А женщины по-прежнему суетились, старались выжить. И вот теперь причудливая жизнь столкнула их нос к носу на рынке. Алина Николаевна шла среди торговых рядов сгорбившаяся. Второй горб – пучок длинных волос. Шла с рассеянным взглядом, рассеянно размахивая сумкой – подарок сына. Как-то неестественно на ней, измученной жизнью женщине, выглядела модная кожаная куртка – тоже подарок сына.
Людмила Васильевна сразу заметила и окликнула свою давнишнюю знакомую, потому что была женщиной видной, высокой. Носила солидные в толстой оправе очки, через которые замечала почти всех
– Мой сын, хотя больной, но зато при мне, – несколько раз повторила Людмила Васильевна, а потом, увидев вдруг на глазах Алины Николаевны наворачивающуюся слезу, опомнилась.
– Дура, я, дура. Алин, ты прости меня, Алин, за дурь мою, за дурь, которую творю и говорю. Ведь сын твой единственным товарищем сыну моему был.
– Да чего уж там? – испугалась Алина Николаевна. Она как можно реже старалась вспоминать Мишку, чтобы не делать жизнь свою ещё горше.
– Виновата я перед тобой, – не унималась Людмила Васильевна, – и сына я твоего нехорошо однажды обидела. Глупая я, Алинк, прости ты меня. Сказала я ему как-то, что пахнет от него.
– Да ладно, чему быть, того не миновать, все в прошлом, – пыталась уйти от разговора о сыне Алина Николаевна.
– Слушай, ты бы сказала, где могилка Мишкина, а то мой Борька ходил несколько раз на ваше кладбище. Да не нашел там, да расстроился.
– Да что ты, – отмахнулась сумкой Алина Николаевна, мол, чур-чур тебя, – теперь уже есть, теперь плита там уже есть и ограда.
– А то три года уже прошло с Мишкиной смерти, а могилки все нет. Борька уж больно расстраивается: нет, говорит, Мишкиной могилки. Не может быть, чтоб Мишка так просто канул под землю. Не поднялся бы из-под земли глыбой. Ведь он какой высокий красавец был, в своем пальто – как сейчас помню.
– Нет, теперь уже все нормально, – как бы оправдываясь, твердила своё Алина Николаевна, – теперячи я денег с пенсии накопила и поставила ему памятник. Хороший памятник, большой.
Эти слова подействовали на Людмилу Васильевну умиротворяюще. Потому что теперь она уже знала, что скажет, придя домой, первым делом своему сыну. Впервые за многие дни Людмиле Васильевне хотелось бежать домой.
– Ну, чего ты здесь расселся, Барсик? – скажет Людмила Васильевна первым делом.
– Куда мне идти, ма? – промычит её сын, не в силах оторваться от телевизионной картинки, ведь его уже давно ничего не интересовало, кроме смерти, которую он, впрочем, при этом очень боялся. Ведь что будет, если вдруг все кругом погаснет. Если вдруг погаснет телевизор и не будет видно белого света. Ведь тогда ему не будет видно даже чемпионата мира по баскетболу.
– Сходил бы погулял, подышал свежим воздухом. А хотя бы и на кладбище. У Мишки-то теперь могилка есть. Сходил бы, навестил друга. А то сидишь целыми днями дома. А доктор, слышал, что говорил: часто телевизор смотреть и совсем никуда не ходить – вредно для здоровья. Доктор, он зря говорить не будет. А Мишка, он ведь другом тебе все-таки был. Помнишь, ты ему портфель носил… А потом вы еще на баскетбол с ним ходили, когда он из Москвы
Услышав про могилку Мини, Боря вздрогнул. Он, конечно же, помнил и тяжелый портфель и Мишку Нивматуллина. Ведь для него баскетбол, как и вся жизнь, ассоциировался, с одной стороны, с огромной пропастью унижений и побоев, а с другой стороны, с самым великим достижением в жизни – завоеванным телевизором, равных которому не было ни у кого в поселке. Телевизор, по которому так любила смотреть сериалы его мать, положив на колени и ласково поглаживая рукой голову своего Барсика.
Нет, как он мог забыть самого великого баскетболиста мира Мишку Нивматуллина. Мишку, который в тот памятный день так легко и непринужденно, схватив его за руку, спустился на самое дно раскаленной арены – в глубокую пропасть ада. Спустился ничего и никого не боясь, чтобы потом, расправив плечи и руки, освободив их от тяжести баскетбольного мяча, взлететь вместе с ним, Борей Батистовым, на самую большую в жизни (для друга) и заоблачную (для себя) высоту…
Воз душных кошмаров
(Из цикла «Заповедник для любовей»)
Кюллики всю ночь снились кошмарики – она поняла это, как только проснулась, потому что постель была мокрой от тринадцатого пота, и даже кончики волос были влажны, будто она мыла накануне шампунем голову, а потом сушила, сушила, сушила, а волосы всё не сохли, а скоро уже идти на свидание с Суло… – о, кошмар!
Ведь свидание с Суло всегда сулит что-то хорошее: может быть, мороженое, ведь у Суло всегда есть деньги, а может, и мороженые пельмени, которые Суло так хорошо жарит на растительном масле, нет, что ни говори, а Суло – он такой милый, словно суслик с взъерошенной шерсткой, и у него есть непригорающие сковородки и нерафинированное масло, хотя в Суло она и не была влюблена, а волосы всё не сохнут. В общем, Кюллики снились кошмарики.
“Ну хоть бы они были не такими ломкими и не с такими секущимися концами! – думала Кюллики за завтраком, крепким кофе, – всё-таки надо поддерживать фигуру и тонус. – И хоть бы я не проснулась от собственного крика, как позавчера, когда мне приснилось, что ко мне приближается сверхъестественная сила и смотрит на меня спящую, смотрит, смотрит, смотрит. От этого с ума можно сойти”.
Из-за страшных воспоминаний и слишком вязкого кофе у Кюллики пересохло во рту, и ей захотелось ложку растительного масла или хотя бы стакан минеральной воды. “Ну что, пора идти мыть голову шампунем с растительными экстрактами: жожоба и крапивы, – подумала Кюллики. – Или кефиром. А потом мазать шею и лицо маслами зародышей пшеницы и соевых бобов”.
И только она подумала о зародышах соевых бобов и пшеницы, как сразу вспомнила о зародыше любви к зародышу ребенка, который уже начал шевелить в ней ручками и ножками, тоненькими и жиденькими, как волосенки. Кюллики чувствовала эти толчки как – о, ужас! – шевеление волос на голове во время ночных кошмаров. Нет, она была просто уверена, что этот мерзавец и паразит Тайсто соблазнил и обманул ее…
К тому же все эти процедуры, все эти посещения врачей, начиная от гинеколога и заканчивая невропатологом, требуют столько нервов и времени, не говоря уже