Курьер из Гамбурга
Шрифт:
Умер он не на поле брани, как приличествует истинному солдату, а после пьяной драки в день вступления на трон великой государыни Екатерины. В честь важного дня 30 июня в городе были открыты все кабаки, трактиры и винные погреба. Прямо на улицах стояли бочки с бесплатным вином. Народ отвел душу по полной. Говорили, что унтер-офицер Прозоров погиб не в драке, а захлебнулся в винной бочке. Но Феврония не расследовала этого дела. Мужа в дом принесли как бревно, он уже окостенел.
Она осталась с шестилетней дочкой на руках, бедствовала, конечно, но нашлись добрые люди – все из окружения покойного батюшки. По Петербургу прошел слух, что государыня рядом с «благородной половиной» Смольного Воспитательного общества собирается открыть в Воскресеньском монастыре еще одно учебное заведение – Мещанское. Вскоре слух подтвердился. Императрица, как поборница справедливости, просвещения и свободы, решила облагородить всех своих подданных и объявила, что в Мещанском воспитательном обществе будут жить и учиться на полном пансионе дочери лакеев, солдат, унтер-офицеров и нижних церковных чинов. В «особливом училище для воспитания малолетних, всякого чина девочек» собирались учить, разумеется, по более примитивной программе, чем на «благородной половине». Юные мещанки должны уметь шить, вышивать, ткать, стряпать и вести хозяйство, но при этом не худо знать еще арифметику, рисование и иностранные языки. Особо талантливых воспитанниц обещали учить танцам и музыке.
Феврония решила, что она костьми ляжет, но отдаст Наташеньку в Смольное Мещанское заведение. Однако удалось ей это не сразу. Пока возраст подошел, пока нужные документы собирала. Наталью Прозорову, учитывая заслуги ее деда, приняли без разговоров. Случилось это в 68-м году, за шесть лет от описываемых событий.
Эти шесть лет Феврония не потратила зря, она вторично вышла замуж. Никаких особо нежных чувств она к жениху не питала, во-первых, старше ее на пятнадцать лет, во-вторых, немец, а как разговаривать, если не знаешь их тарабарского языка? Но были у Франца Румеля и положительные качества: не пил, кроме того, ремесло, его процветало, словом, этот Франц был очень не беден. Были трудности с венчанием, но и это удалось преодолеть ушлой Февронии, муж продолжал ходить в протестантский храм Петра и Павла, что на Невском, а Феврония как была православной, так ей и осталась.
Про дочь от первого брака она предупредила мужа, но сделала это так, что тема эта никогда больше не поднималась. На этом настояла Феврония. Отдавая девочку в Мещанское училище, она придумала себе мечту – сделать из Наташеньки благородную. А раз так, то нечего девочке вообще помнить, что ее отчим обтягивал кожей кузова карет и ладил колеса. Правда, в уставе Мещанского училища об изменении сословного положения воспитанниц не говорилось ни слова. По замыслу основательницы они должны были «облагородить своим присутствием мещанскую среду», а в лучшем случае поступить гувернанткой в богатый дом, дабы трудом своим зарабатывать деньги. Единственная высочайше дарованная привилегия для Февронии звучала и вовсе оскорбительно: если кто-либо из воспитанниц выйдет замуж за крепостного, то муж, а также прижитые в браке дети, получали вольную.
Но Феврония не собиралась отдавать дочь за крепостного мужика! Она свято верила, что сможет обеспечить полноценное счастье дочери. Судьба должна послать ей «случай», а уж она его не упустит. Ясно, что этим случаем явилась переодетая в мужской костюм Глафира.
И ведь как все совпало замечательно! У беглой девчонки сестра в Смольном Обществе, а это значит, что девушки живут в одном здании. Правда, мещанки и благородные практически не общались друг с другом. Начальница общая, а все прочее врозь. Девочки даже гуляли в разное время, у мещаночек были свои места для прогулок. Более того, сразу после открытия Мещанского училища к северу от монастырских стен начали строить новый корпус, специально для мещанских детей. Говорят, что строительство здания уже подходит к концу. Социальное неравенство в Смольном поддерживалось сполна.
Но все это не остановило решительную женщину. Она решила не только обеспечить приданое своей Наталье, но и познакомить ее с Варей Бутурлиной, и не только познакомить – подружить. Торопиться не надо, но и слишком долго годить нельзя. Наташеньку могут уже осенью перевести в новое здание, тогда путь к благородной Бутурлиной будет вовсе перекрыть. На все воля Божья. А пока для передачи записки Глафиры Феврония использовала давно налаженную связь. Садовник Архип давно уже был передаточным звеном между Натальей и матерью.
Получив письмо от сестры, Варя целый день сочиняла ответ. Будь ее воля, она бы всю тетрадку исписала, но листок был мал, да и писать ей долго никто бы не дал. Варя только и успела сообщить сестре о своем восторге, высказала надежду, что со временем устроит их свидание, а пока извещала о возможности увидеть сестру хотя бы издали. «Так все совпало удачно, милая Глашенька! Матушка государыня хочет нас порадовать и в конце недели, а именно в субботу, у нас намечается большая прогулка в Летний сад. Голубые и белые девы поплывут на катере по Неве, а в Летнем саду нас покажут гуляющей публике». Варя не приглашала Глафиру броситься на прогулке к ней в объятия, но объясняла, где той надобно стоять, чтобы они друг дружку увидели.
Ответ пришел на следующий день и озадачил Вареньку не меньше, чем первое послание. Глафира писала, что будет в Летнем саду непременно. Дальше шла странность. «Драгоценная сестрица моя, не удивляйся тому, что я буду в мужском костюме. При личной встрече объясню мой вынужденный маскарад. Я буду в коричневом камзоле и в парике. Красную треуголку с плюмажем буду держать в руке, а при виде белых и голубых девиц, начну размахивать сей треуголкой как бы в восторге. Когда увидишь меня, сделай ответный знак, высоко подыми правую руку и помаши пальцами, как мы в детстве махали. Ведь столько лет прошло, боюсь, что и не признаю тебя сразу, драгоценная моя сестренка».
Надо ли говорить, как томилась Варя в ожидании субботы. Все Смольное Общество было в волнении, говорили, что о предстоящей прогулке в Летнем саду объявлено в газете. Но Варю куда больше занимала предстоящая встреча с сестрой.
В вот тожественный день настал. Тридцать девиц удостоились чести сесть в разукрашенные шлюпки. Народу на набережной собралось такое множество, что полиции пришлось перекрыть движение экипажей. Всем хотелось своими глазами увидеть «монастырок», как ехидно обозвали в городе благородных воспитанниц.
Однако ожидание затянулось. Голубые и белые девицы высадились не у Летнего сада, а на причале у Зимнего дворца и чинно парами проследовали в Эрмитаж. Решено было в этот день показать воспитанницам великолепные картины, выставленные для общего обозрения государыней.
Наконец благородные девы проследовали в Летний сад. Публика глядела на них разинув рты. На следующий день «Санкт-Петербургские ведомости» дали подобный отчет о сим событии: «И подлинно, собрание девиц было достойно любопытства и внимания: такое множество единолетних девиц, единоцветною украшенных одеждою, идут в некотором порядке». И еще: «Во время гуляния всякий мог приметить в них благопристойную смелость. Всем нравилась их благородная незастенчивость. Со всеми и обо всем они изъяснялись свободно, непринужденно и с особой приятностью и на все вопросы отвечали к удовольствию каждого любопытствующего узнать о их понятии и знания».
Как водится, газеты несколько приврали. Как можно «непринужденно и с особой приятностью» отвечать на такие вот вопросы и предложения:
– Хорошенькая, как тебя зовут?
– Дева, скажи что-нибудь по-латыни!
– А танцевать вы будете? Монастырки, говорят вы отменно танцуете.
– А правда, что вас учат математике и астрономии? Вот ты, с бантиком, приходи лучше вечером на Невский!
Впереди девиц важно шествовала мадам де Лафон, классные дамы шли по бокам, делая инстинктивные и не всегда ловкие попытки оградить смолянок от назойливости зрителей, уж слишком толпа взволнована, как бы чего не вышло.