Курочка Ряба, или Золотое знамение
Шрифт:
— Поле. Уверена! В доме там. — Надежда Игнатьевна тонко уклонилась от компрометирующего ее уточнения, что речь идет о доме ее родителей. — И в поле том все кажется золотым. Яйца эти, во всяком случае! А как их удалили из поля — стали обыкновенными.
— Ничего подобного! — Волченков смотрел с другой стороны стола на Надежду Игнатьевну со своей неизменной полуулыбкой, и о, как ненавистно в единый миг сделалось Надежде Игнатьевне это его вечно ухмыляющееся лицо! — Скорлупа у меня в сейфе лежала — и двое суток оставалась золотой. В кабинете моем тоже поле?
— Нет!
— Надежда Игнатьевна! — И на лице начальника безопасности тоже была улыбка, но эту всезнающую улыбку Надежда Игнатьевна не смела не только ненавидеть, но даже и замечать. — Вы сказали, что яйца там, в доме, кажутся золотыми. Но ведь делали же после анализ, и скорлупа действительно оказалась золотой.
— Конечно, настоящей золотой, — согласилась Надежда Игнатьевна. — Поле действовало — и была золотой. А перестало — сделалась простой.
— Так казалась золотой или действительно была золотой?
— И казалась, и была золотой, — стоически, твердо ответила Надежда Игнатьевна. — А вообще, это не важно: казалась или была золотой! — почти выкрикнула она. И смотрела теперь только на Первого, прямо ему в глаза, ясные и чистые. — Я коммунистка, партия доверила мне ответственный участок, и я просто не могу верить в подобную мистику! Мне мое мировоззрение не позволяет! Я, когда эти яйца увидела, сразу не поверила! Не может быть, чего не может быть! То, что они превратились в обычные, — это свидетельство крепости материалистического мировоззрения нашего народа!
Первый сидел с глазами, исполненными такой чистоты и ясности, какие они бывали у него в исключительнейших случаях.
— Да, — сказал он, когда Надежда Игнатьевна смолкла, — это вы нам чрезвычайно верно о мировоззрении напомнили. О мировоззрении, товарищи, — окинул он быстрым взглядом весь стол, — нам в таких случаях нельзя забывать.
В Надежде Игнатьевне внутри все возликовало. И короткой, мгновенной вспышкой предстала перед нею она сама, давнишняя: уже пора выбегать в школу, выскакивать, чтобы не опоздать, а она, постелив на край стола одеяло, гладит разогретым на плите тяжелым чугунным утюжком свивающийся сатиновый галстук…
— А вот вы только мне скажите, Надежда Игнатьевна, — самым теплым своим голосом проговорил Первый, — что это за поле, по-вашему? У вас есть тут какие-либо соображения?
— Извините, но этот вопрос не ко мне. — Надежда Игнатьевна знала, что может теперь позволить себе ответить таким образом. Она снова была собой, третьим лицом во втором по значению особняке на этой бывшей Дворянской улице, ныне улице Ленина, а третье лицо во втором по значению особняке имеет право иметь собственную позицию. — Это вопрос к нашим дорогим ученым, что они вдруг притихли? За что им, действительно, деньги государство платит?
…И снова подкатила к дому Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, поблескивая идеально ухоженными боками, чужая, не дочкина черная «Волга», а за ней и другая, из которой сноровисто, будто джигитуя, повыскакивали и встали караулом у калитки, во дворе и на крыльце пружинистые молодые люди, после чего из первой машины выбрался человек с большой птичьей клеткой, изнутри которой, потряхивая головой, с испугом глядела на мир красным глазом Рябая.
Вернуть курицу в родной курятник и наблюдать — вот соломоново решение, к которому пришло высокое совещание.
3
Если бы кто, ничего не знающий и не ведающий, окинул беглым взором жизнь Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, наступившую после возвращения к ним их Рябой, ему показалось бы, что все вернулось на круги своя.
Тюкал в огороде тяпкой Игнат Трофимыч, окучивая картошку, драла сорняки около забора Марья Трофимовна, шла в дом и спустя недолгое время, появившись на крыльце, кликала своего старого обедать. Бродили по огороду куры, и голенастый петух, ухватив в разрыхленной тяпкой земле очередного червяка, победною хриплой песней оповещал о том своих многочисленных пассий. И, будто ничего с нею не происходило, будто не исчезала она отсюда на целые сутки, ходила среди них, пурхалась вместе со всеми в земле Рябая.
Однако же взгляд знающий, да к тому же еще и пристальный, тотчас обнаружил бы повсюду вокруг Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем присутствие чужих людей.
Чужие люди, влипнув в заборы, стояли на улице около дома Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, и если вдруг кто из любопытных, памятуя совсем недавние события, происходившие здесь, останавливался напротив дома стариков, эти неприметные люди тотчас оказывались около ротозея и вежливо, но весьма твердо приказывали ему уносить отсюда ноги, да поживее.
Чужие люди были и во дворе. Чужой человек пристроился на ступеньках крыльца, чужой человек слонялся среди смородиновых кустов подле забора с Марсельезой, а один, принужденный неудобно согнуться из-за низкого потолка, вороша ногами солому на полу, и вовсе обретался в курятнике. Сидел чужой человек в сенцах, и сидел даже в самом доме, на кухне.
Так минул день, а в наступивших сумерках на смену дневным тем же числом пришли свежие люди и заняли на ночь те же самые посты. И Игнат Трофимыч, ворочаясь у себя на печи, слышал внизу на лавке чужое шевеление, шорох чужой одежды и поскрипывание чужой обуви. Марья Трофимовна среди ночи не выдержала, предложила из комнаты:
— Да вы б прилегли, скинули бы обувку, отдохнули.
И дежурный ответил ей сухо:
— Давайте без советов. Сам знаю, что мне нужно.
И хорошо еще было дежурному в доме: можно было и встать, постоять, и пройтись туда-сюда; а вот дежурному в курятнике скверно было во всех отношениях: ни пошевелись как следует, ни встань, ни сядь по-иному, а уж о том, чтобы пройтись, размять ноги — какой разговор. И поскольку сидел он внизу, на земле, а куры были над его головой на насесте, то время от времени чувствовал он, то ногами, то плечом, а разок пришлось и лицом, неприятные жидкие шлепки их помета.