Курочка Ряба, или Золотое знамение
Шрифт:
Может быть, минута так минула. Или полторы. Или больше.
И наконец, скорлупа оказалась в руке начальника безопасности. И тотчас всеведающая улыбка его стала жалкой — будто теперь он знал все самое тайное и низкое ни о ком другом, как о себе.
Он взял скорлупу — и снова потянулись мгновения. Минута прошла. Полторы. Две…
Скорлупа в его руке оставалась золотой.
Начальник безопасности шагнул к окну, подставил ладонь поближе к свету, — скорлупа была золотой!
— Пакет! — приказал он дежурному у весов. И улыбка его сделалась прежней: все его тайные знания были о других.
И мчась затем в своей скоростной удобной машине, обутой в исправные,
Она осталась золотой и через час, и через полтора.
И останется такой уже навсегда, понял начальник безопасности.
Сидя в своем кабинете на втором этаже бело-голубого особняка, он снял трубку и набрал домашний номер Первого. Он знал, что за такое известие его звонок в столь ранний час будет прощен ему. Вернее, не просто прощен, а как это говорится, наоборот.
— Полтора часа — золотая, — доложил он.
И получил в ответ слова, которые и ожидал.
Он положил трубку и набрал номер заместителя директора банка. Пусть сегодня пораньше придет на службу, нечего кофеи распивать!
— Принимайте на хранение, — сказал начальник безопасности заместителю директора. — Мы свое дело сделали, теперь вы беритесь.
И весь день потом отцы города вели перезвон по своим особым, специальной связи телефонам.
— Золотая! — докладывал в полдень начальнику безопасности заместитель директора банка.
— Шесть часов прошло — золотая! — звонил Первому начальник безопасности.
— Золотая? — звонил начальнику безопасности в три пополудни замполит управления внутренних дел Собакин. И врывался в кабинет Волченкова: — Золотая!
— Знаю, знаю, только что тоже сообщили! — улыбался довольно своей отстраненной улыбкой Волченков.
— Золотая! — закрывая в блаженстве глаза, опускала на рычаг трубку в пять часов вечера Надежда Игнатьевна…
Глава седьмая
1
И вошла, наконец, жизнь Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча в колею: жили-были, и день повторял день. Правда, не на круги своя вернулась жизнь, новая была колея, не прежняя.
Каждое утро теперь начиналось у них с урканья мотора инкассаторской машины под окнами. Машина останавливалась у калитки, оттуда вылезал инкассатор с топырившейся на бедре полной кобурой, заходил во двор и поднимался в дом. Если Рябая еще не снеслась, он выходил обратно на крыльцо и там вместе с оперативником из безопасности, несшим на крыльце свою вахту, высмаливал сигаретку-другую. Бывало, приходилось ему ждать и час, и два, и три, и тут уж одной-двумя сигаретками обойтись не получалось, но как только золотое яичко появлялось на свет, дежурный из курятника тотчас оповещал о том дежурного на дворе, и Игнату Трофимычу, где был он ни был, тот же миг положено было отправиться в курятник и взять яйцо, дотронуться до которого оперативник в курятнике боялся больше, чем, наверное, до оголенного провода высокого напряжения.
С яйцом в руке Игнат Трофимыч поднимался на крыльцо, проходил на кухню — инкассатор, устроившись у стола со стоявшими на нем ювелирными весами, уже ждал его, выложив перед собой разграфленную ведомость на получение денег. Игнат Трофимыч под внимательным взглядом старшего по дежурной смене разбивал яйцо, выливал белок с желтком в блюдце, промывал скорлупу под рукомойником, осушал полотенцем и клал на весы. Инкассатор со старшим смены, глядя на стрелку, приходили к согласию относительно веса, инкассатор записывал его в соответствующую графу ведомости и прошаркивал ведомость по столу Игнату Трофимычу расписаться. Игнат Трофимыч привычно расписывался, после чего получал от инкассатора двадцать копеек, обычно одной монетой, и инкассатор стрясывал скорлупу с чистого белого листа в прозрачно-туманный длинный пакет из нейлона.
Хлопала, выпуская его, калитка на улице, машина, встрекотнув мотором, уезжала, и дальше день шел уже почти обычным образом. Сказать, что «вполне обычным», нельзя, потому что везде, куда не сунься — и во дворе, и в огороде, торчали молодые и не очень молодые, но одинаково спортивно-крепкие люди, и на улице вокруг дома тоже паслось их несколько человек. Но Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем привыкли к ним, обтерпелись видеть их рядом с собой и словно б их уже и не замечали.
Без всякой просьбы со стороны Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем появился у них в доме мастер с каким-то невиданным иностранным замком о три собачки и две литые, тяжелые щеколды на пружине, врезал его в дверь, что вела из сеней на кухню, заодно заменив и обычную, задвижную щеколду, врезал замок попроще в сенную дверь, а потом еще поставил замок и на дверь курятника.
— Велено! — ответил он Игнату Трофимычу, когда тот, полагая себя все же хозяином, запротестовал было: а на курятник-то зачем?
А после Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем вручили от каждого из замков по отдельному ключику, и зажили они, мало-помалу привыкая к ним, с тремя новыми замками.
Что еще нового было в их жизни — это Верный Марсельезы. Куда-то исчезла Марсельеза, и пришлось взять на себя заботу о нем. Когда она исчезла — неизвестно, а только Верный на цепи начала выть да лаять, бегать, гремя цепью, вокруг будки, сходя, видимо, с ума от голода, и пока поняли, в чем дело, минуло несколько дней. Игнат Трофимыч, когда нес ему еду первый раз, побоялся подойти близко, подпихивал миску к его морде длинной палкой. А теперь Верный был своим, родным псом, и мало того, что давал гладить себя и теребить за ушами, но еще и лизал руки, а то норовил лизнуть из благодарности и лицо.
Но все же, хоть и стал Верный как родной, стал он таким по нужде, и необходимость ухаживать за ним тяготила Марью Трофимовну с Игнатом Трофимычем. Так-то бы оно и ничего — чего ж его не кормить, но лопал он — как паровоз угля, несколько раз приходилось покупать ему мясо уже и на рынке, вышло — как третий едок появился в доме.
— Дак куда ж это Дуська-то подевалась? — то и дело спрашивала Игната Трофимыча Марья Трофимовна, чаще всего — принимаясь за готовку еды для Верного.
— Не понимаю ничего, — отвечал ей Игнат Трофимыч. — Дверь заперта — будто уехала куда.
— Уехала, а пса бросила?
— Вот странно.
— А может, случилось с ней что?
— Ну, с Дуськой-то?!
Скор русский человек на решения: две с половиной недели потребовалось Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем, чтобы пойти к участковому Аборенкову с заявлением о таинственном исчезновении Марсельезы.
Аборенков совершенно неожиданно оказался с ними сплошной приветливостью. Назвал по имени-отчеству, усадил; однако, не давая сообщить им о своем, принялся выведывать, что там с Рябой, несет ли она золотые яйца и много ли уже нанесла. Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем давали подписку о неразглашении, но перед Аборенковым устоять не смогли и сообщили секретные данные. Аборенков, услышав, даже изменился в лице: