Курс — одиночество
Шрифт:
ЧЕЛОВЕК по-прежнему ЖИВЁТ.
Я понимаю, что это не выход. Возможно, мне и впрямь не хватает физической нагрузки, зато мозг чересчур нагружен. Сознание жужжит и мечется, как пчела, и, как пчела, садится, где надо и где не надо. Сейчас меня, словно жало, кольнула мысль, что, если я не прихвачу себя тросом, занесёт меня невесть куда. Сидя в кокпите у правого борта и ожидая, когда я вернусь на землю, прихожу к выводу, что гораздо лучше осмотреть яхту, чем копаться в себе. Прохожу вперёд и начинаю с носа. Крепление штагов, внутреннего и внешнего, в порядке, правда резьба винтовых талрепов тронута ржавчиной, как и нижняя часть самих штагов, особенно там, где кольца ходят вверх-вниз, стёрли цинк с мягкой стальной проволоки. Работающий стаксель выглядит удовлетворительно, правда форма не идеальная, но с этим ничего не поделаешь. Делаю мысленную заметку, что надо закончить ликование запасного паруса. Передний люк — в комингсе трещина, память о военном моряке, который проявил такое рвение тогда в Плимуте. Сюда постоянно падают брызги, поэтому трещина почернела, и влага, проникая под лак, захватывает всё большую площадь, уродует вид этой части люка. Лакированные комингсы рубки тоже утратили блеск. Обросшая тонким слоем соли мачта отливает тусклой белизной, но выглядит прилично, и ванты тоже, если не считать ржавчины внизу. Не забыть их промыть и натереть олифой, когда в следующий раз выдастся тихая погода, без брызг. Палуба вдоль бортов непрерывно споласкивается уже тридцать дней, она достаточно чиста, лишь кое-где есть бурые пятна около ржавеющих железных оковок, с этим ничего не поделаешь.
А хорошо на палубе рубки. Чудесный солнечный день. Конечно, мы, как и прежде, идём крутой бейдевинд, но и воздух и море теперь потеплее, поэтому лавировка уже не так раздражает. Вообще со временем, наверно, ко всему можно привыкнуть. Майк держится молодцом, вести яхту против ветра для него пустяковое дело, во всяком случае, он с ним справляется куда лучше, чем я. Он не дремлет на вахте и всю ночь ловит колебания ветра, как охотничий пёс распутывает след. Один только недостаток у обоих — их надо постёгивать. Теперь можно постоять и полюбоваться, как Майк держит курс. Прислонившись к мачте, лучше вижу, что делается под водой. Рыбы тут как тут, разные виды и особи эскортируют меня через свои владения. Одни предпочитают плыть рядом с бортом, другие, покрупнее, держатся чуть поодаль за кормой. Впереди, насколько могу разобрать, никого нет, но когда яхту поднимает на высоком гребне, я прямо по носу в некотором отдалении вижу в воде большой предмет. Вот когда сказываются недостатки Майка. Если я не пройду на корму и не сменю его на румпеле, мы врежемся в эту деревянную балку. Но я так хорошо пригрелся на солнышке. Может быть, ветер сам малость отойдёт, и мы обогнём балку с юга, или Майк чуть приведётся, так что она останется у нас с левого борта — глядишь, и избежим столкновения. Теперь я отчётливо её вижу. Только что её подняло на гребне, и конец на миг завис в воздухе. Уныло барахтается в море здоровенная балка. А на ней сидит птица. Да какая красивая! До сих пор мне что-то попадалось мало птиц. Первую неделю — обычные чайки, но, когда мы удалились от земли, они утратили к нам интерес, и долго никого не было. Одна-две птицы показались, когда яхта приблизилась к Азорским островам. И вот теперь эта, что сидит на конце деревянной балки. Майк по-прежнему не чешется. Знай правит прямо на балку, балда этакий; совсем не смотрит, что делает. Нет, какая чудесная птица. Тоже чайка, но таких в Уэльсе не видывали. И ещё вокруг балки порхают какие-то птицы поменьше, с более тёмным оперением. Этих крошек я хорошо знаю. Цыплята матушки Кэри — качурки. Просто прелесть! Но если мы скоро не изменим курс, то наедем на них и испортим им всю игру. Осталось немного. Надо класть руль под ветер, пока не поздно. Майк… МАЙК!
— Ты, рыба усатая, Хауэлз. Не стой на месте, измени курс.
Бросаюсь как сумасшедший на корму, по дороге задеваю ногой за брусок и чуть не падаю в кокпит, наконец, запутавшись в собственных пальцах, отцепляю румпель-трос. Подветренный не слушается, только наветренный, значит будем приводиться. А, чёрт, разрази меня гром, проклятая балка лежит поперёк курса, чуточку к ветру. Ладно, пошли…
Руль под ветер. Нос поворачивает вправо. Не вижу балки, она где-то под форштевнем.
Ожидание кажется бесконечным…
Наконец — вот она.
Мы разошлись в нескольких дюймах. Волна поднимает яхту, и на секунду — страшную секунду — кажется, что она посадит нас прямо на конец балки, проплывающей сейчас у левого борта. Этакая исполинская спичка, длиной тридцать пять футов, не меньше, и фута три в поперечнике. Могучий таран, он может сокрушить обшивку, как ложка — скорлупу куриного яйца. Яхта опускается в каком-нибудь футе от балки; хорошо, что ход не потеряли. Ещё секунда, и балка позади, можно уваливаться и наполнять ветром поникшие паруса.
Не только паруса выведены из равновесия, у меня на лбу капельки пота и шею сзади покалывает.
— Бог тебя выручил, Хауэлз.
Знаю.
— Ты, должно быть, свихнулся: сидеть и мечтать на баке.
Знаю.
— Ладно, ступай лучше вниз, выпей банку пива.
Слушаюсь.
В полдень мы были в четырёх минутах к западу от сорокового градуса западной долготы, пришло время открыть банку пива, и я с радостью выполнил эту процедуру. У меня ещё был сыр и последняя луковица. Я выходил в плавание с хорошим запасом лука, но скандал с аккумулятором, когда пролилась кислота, заставил часть выбросить, и вот теперь осталась всего одна луковица. Я смотрел на неё с сожалением. Печально быть единственным в своём роде. Хорошая луковица была, с красивой чистой кожицей, этакий пухлый шарик с аккуратным острым кончиком. Нет, плохо быть единственным в своём роде.
— А деревянная балка?
Вот-вот, я как раз об этом и говорю. Вы заметили, какой у неё был угрюмый вид? Одна-одинёшенька. Носит её в океане течением, которое спешит куда-то по своим делам. Впрочем, даже странствующие брёвна могут играть полезную роль. Эта балка стала домом для морских уточек.
Ты заметил, как густо они сидели?
Всё сплошь облепили, кроме стороны, обращённой к солнцу. Тысячи ракушек…
А луковица одна.
Даже жалко предавать её ножу. Острое лезвие касается золотистой кожицы, аккуратный надрез, и показывается первая хрустящая чешуя.
Ем, обливаясь слезами, и заодно поспеваю тридцать пять раз качнуть помпу. Хотя мы одни, желающих присоединиться к нам предостаточно. Или они хотят, чтобы мы присоединились к ним?
Лежу на койке, в душе пустота.
— Слыхал, в Индии есть такие ловкачи, могут месяц сидеть на гвоздях?
Мне бы уметь так настраиваться.
— Как они это делают?
Попросту отрешаются от собственного тела. Сидят на гвоздях, и, пока длится испытание, душа где-то витает. Скажем, прогуливается в благоухающем саду и знать не знает ни о каких неприятностях.
Интересно, смог бы я так.
— Ты только что это проделал. Верно.
Банка с пивом катается по елани. Яхта то поднимется, то опустится, и банка катится то влево, во вправо, бульк-бряк, стук-постук, трень-брень — тарахтит, словно кость, терзающая слух игрока, прикованного к
????????
У нас есть яхта «Фолькбот», вы не утонете на ней, положитесь на моё слово.
М-И-К вяло идёт вверх.
— Мне от тебя ничего не нужно, приятель.
Он француз, название — «Байе».
С облегчением смотрю, как он уходит вперёд.
На следующее утро, в четверг, 14 июля, я чувствовал себя более нормально, вчерашний дурман вроде бы исчез. Ветер по-прежнему дул с запада, смещаясь на румб-два то в одну, то в другую сторону. Расстояние до Нью-Йорка не сократилось, если не считать мили, пройденные после предыдущей визировки, но я всё равно уже за ночь твёрдо решил, что мы следуем на Бермудские острова. К чёрту Нью-Йорк. От этой капитуляции мне стало только легче. Несколько дней я колебался, избегал окончательного решения, как горького лекарства, которое вам навязывает ревностная сиделка. Когда же лекарство было проглочено, я впервые за неделю вздохнул спокойно и смог уснуть. Шесть блаженных часов крепкого сна без сновидений дали мне больше, чем шесть предшествующих неприкаянных ночей.
Снова ясный солнечный день, и я провожу утро в кокпите, созерцая море. Да, да, после тридцати четырёх дней борьбы с морем я всё ещё получаю огромное удовольствие, смотря на него и на тех, кто в нём обитает и кто над ним летает. Кто под водой, кто над водой, один я — на воде. По-прежнему за яхтой следуют рыбы. Я не могу утверждать, что те же самые, но похоже на то, и я не собираюсь отказываться от знакомства. Мы относимся друг к другу, как старые друзья, а не как подозрительные чужаки. Я озадачиваю их, наклоняясь через борт, чтобы получше рассмотреть их трюки; в свою очередь, они преподносят мне сюрприз, уговорив своих родичей устроить для меня воздушное представление около яхты. Правда, первый выход застал меня врасплох, но и того, что я успел заметить уголком глаза, было достаточно, чтобы я пренебрёг своим плавучим эскортом ради более волнующего зрелища. Уверенный, что не ошибся, я спокойно ждал, предвкушая удовольствие. И скоро увидел опять — увидел то, чего естественно ожидать в этих широтах.