Курс — одиночество
Шрифт:
— Из чего следует, приятель…
Что надо держаться там, где нет солнца.
Только каюта полностью отвечала этому требованию, а чтобы в каюте можно было находиться, надо было раздраить передний люк. Нехитрое дело? Если бы. Моё сознание утратило способность здраво рассуждать. Спорю сам с собой: открывать этот люк, значит, задавать себе лишнюю работу. Я уверен, хоть кол на голове теши, что нам предстоит шторм.
Где предел человеческой тупости?
Всё утро люк оставался задраенным.
Когда солнце достигло зенита, в каюте, даже несмотря на тент, стало невыносимо. Масло начало сочиться из жиронепроницаемой упаковки. Питьевая вода стала уже не тёплой, а горячей. Пот катил с меня градом, увлажняя спальный мешок, на котором я лежал. Язык и губы изнывали от жажды. Наконец, я через силу направился к люку, держа в руке нож.
Где предел нашей глупости?
Я верил, что стоит мне перерезать концы, как погода испортится. Постучал по барометру — устойчиво. Вернулся к грот-люку, чтобы ещё раз оценить погоду. Солнце светило с почти безоблачного неба. Ветер слабый. Море спокойное, только лёгкая
Рискнуть?
Просто кивнуть головой — и то понадобилось усилие воли.
Я спустился вниз. Прополз к переднему люку, занёс над линем острое лезвие.
Как будто я собрался перерезать глотку любимому ягнёнку. Столько витков намотал, трудился, если распутывать, не меньше часа уйдёт.
— Ну? Не могу.
— Не валяй дурака, режь! Режь ты.
— Давай сюда этот проклятый нож.
Не успел я опомниться, как концы были разрезаны, гак, крепящий крышку к комингсу, отцеплен. Распахиваю крышку, голова и плечи следуют за ней; весь в поту, наполовину высовываюсь из люка. И не верю своим глазам: погода не изменилась.
Я вылез на палубу, прошёл в кокпит и сел, наслаждаясь душевным равновесием. И недоумевая, что это со мной было, что за наваждение? Поразительно, даже невероятно, но ведь было, никуда не денешься, даже немножко жутко.
Ветер продолжал спадать, и духота стала ещё более гнетущей. Я чувствовал себя совершенно обессиленным. Тело липкое, перепутанные волосы приклеилась к черепу. Проверил запасы воды. Истрачено больше половины галлона. Чёрт бы побрал меня и мою расточительность. Теперь нечего и помышлять о том, чтобы помыться вечером. Почти тысяча миль до суши, ветра всё равно что нет, давление высокое и устойчивое. И всего пятнадцать галлонов воды.
— А плавание может продлиться ещё не одну неделю.
Как ни хотелось мне помыться, я понимал, что тратить воду на эту затею было бы безрассудством, и решительно отказался от неё. Когда начало смеркаться, в небе на юге как будто появилось тёмное пятнышко, чуть заметное, однако для меня весьма многообещающее. Шкваловая туча. Ветер — то, что от него осталось, — всё ещё цеплялся за ост, но эта туча шла с юга своим ходом, подчиняя себе ночь. Ветер продолжал спадать, и наступило безветрие. Но это не был полный штиль. Тёмное пятно стало гасить звёзды над южным горизонтом, потом изогнулось над яхтой. С левого борта донеслось лёгкое прохладное веяние. Вынесенные паруса обстенило. Я вышел на палубу и убрал генуэзский стаксель. Заодно ослабил предохранитель гика, после чего прошёл на корму и выбрал грота-шкот. Теперь пусть налетает, если хочет.
Шквал подкрался тихонько, прячась в ночи, будто кошка. Вот опять дохнул с левого борта. И ещё, на этот раз посильнее. Уже и над нами звёзды закрыло низкими чёрными тучами. Весь южный горизонт исчез, только с правого борта ночной небосвод ещё был чист. Новый порыв накренил яхту. Я привел её к ветру и подключил Майка, после чего спустился вниз, вылез из плавок и отыскал кусок мыла. И вернулся на палубу, ждать шквала. Он надвигался стремительно. Я слышал его, не столько ветер — он был не очень сильный, — сколько завесу дождя, которая, шипя, наступала на яхту. Казалось бы, прохладный ветер должен был меня подготовить, тем не менее ливень, когда он хлынул на палубу, буквально застиг меня врасплох. Он был ледяной. Я фыркал и ловил воздух. Яхта неслась сквозь ревущий туннель воды, а я стоял в кокпите и пытался намылить тело и голову. Мыло выскользнуло из рук, и я не сразу его нашёл. Слань была мокрая, того и гляди упадёшь. Наконец, намылившись, я опустил свои скользкие ягодицы на банку, задыхаясь от проливного дождя. Это был настоящий потоп. И ветер ему помогал, налетал на меня из мрака и хлестал тысячами жалящих капель. Трудно терпеть, но зато какой заряд бодрости! Я встал и повернулся лицом к ветру. Он больно стегал меня. Я сложил ладони чашечкой перед лбом и стал поливать волосы, смывая с них мыло и соль. Шквал начал стихать, и я постарался хорошенько отмыться, прежде чем он ушёл на север. Наконец-то тело чистое, но меня била дрожь. Живей вниз, где ждёт последнее сухое, жёсткое полотенце. Как чудесно растереться! И волосы чистые, можно вытереть насухо. Теперь разжечь примус. Чашку горячего чая, галеты с маслом и мёдом, чуточку бренди в чай. Осмотреться, проверить горизонт. На юге, в пяти милях — судно. Можно нырять в спальный мешок. Ощущение чистоты, тепла и ясности мысли. На душе покой, нервное напряжение спадает. Закрыть глаза. Ветра нет. Грот оставлен, но шкоты выбраны натуго. Не забыть утром…
Сон — глубокий, бодрящий, без сновидений. Не мешает подшить углы сметанной на живую нитку души, износившейся от трения о несчётные дни и бесконечные ночи. Задача упрощается изменившейся перспективой.
До Бермудских островов всего восемьсот пятнадцать миль, на лаге — две тысячи пятьсот сорок четыре. Дистанция подходит к концу, наступает второе дыхание.
Атмосферное давление по-прежнему было высокое, даже поднялось за ночь, и теперь барометр показывал тысячу сорок восемь миллибар. Уж больно он щедрый на миллибары, но день ясный. Неровный зюйд-ост вынуждает то и дело поправлять паруса и автоматического рулевого. Ход хороший. Мимо проплывают большие комья водорослей. Приходится время от времени очищать вертушку лага. Стало прохладнее теперь, когда ветер на носовом курсовом угле и освежает нас с яхтой. Опять меня застает врасплох внезапное появление летучих рыб, которые вспархивают над удивлённым океаном, словно стая скворцов над тихим лесом. Одна залетела на палубу, вероятно, когда я был в каюте. Я нашел её слева от рубки уже мёртвую — жертву капризного случая. Совсем маленькая, от силы три дюйма в длину, ссохшаяся от солнечных лучей. Невероятно огромные глаза для такой крошки. Крылья,
И ещё одна небольшая трагедия. Я потерял жёлтое пластмассовое ведро.
Душа болит так, словно я потерял друга, тем более что сам во всём виноват. А кто же ещё? Наклонился через борт, чтобы зачерпнуть ярко-синей воды, которая неузнаваемо изменяется, попав в жёлтый сосуд. Едва край погрузился в море, как ведро налилось свинцовой тяжестью и вырвалось у меня из руки, прежде чем я успел сжать пальцы. Вон оно, у самой поверхности, поднялось вверх вместе с волной, перед тем как начать мрачное путешествие на дно океана, на глубину трёх тысяч саженей.
Я был привязан к этому ведру. Оно безропотно выполняло всё, что от него требовали. Кок Джек облегчал над ним свою душу, и я тоже. Какие лица заглядывали в него. Я мылся в нём сам. Мыл посуду. Окатывал из него палубу. Смывал серную кислоту. Работящее ведро, и вот теперь его нет. Остался лишь его красный напарник. Тот самый, что стоит в гальюне; отныне ему отдуваться за всё. Н-да…
Ещё один день хорошего хода. Осталось до Бермудских островов семьсот двадцать пять миль. Пополудни впереди показывается какой-то тёмный круглый предмет. Изменять курс нет надобности, мы проходим рядом, в двадцати ярдах южнее. Предмет ржавый, с длинным хвостом из водорослей, диаметром около четырёх футов, и на столько же выдаётся из воды. Скорее всего мина.
«Нет, это просто смешно. Туда же, лезет рассуждать. Скорее всего мина! Я вас спрашиваю: откуда он может знать? Сказал бы уж: мне показалось, что это мина. Он увидел её на расстоянии трёх миль. Она отчётливо выделялась на гребне волны, этакий чёрный прыщ. Он ведь страшно гордится своим зрением. Ещё одна черточка, которая выводит меня из себя. И будет хвастаться так, словно подвиг совершил, а по чести, что тут особенного? Я смотрел на него, когда он только заметил эту штуку. Насторожился весь, что твой пойнтер на болоте, который почуял дичь. Теперь ему не даёт покоя мысль, сколько таких предметов проплыло мимо за все эти ночи. Я могу ему сказать. Десятки! Всякого вида, всякого рода, одни совсем притоплены, другие наполовину. Вот сейчас я в нескольких милях к югу вижу огромную деревянную балку. А вчера ночью яхта прошла в каких-нибудь нескольких футах от полузатопленной спасательной шлюпки, которую не первый год носит по морям, планширь и не видно, он вровень с водой. Я сижу и помалкиваю, жду столкновения. Вот была бы потеха. Увидеть, как он, словно сумасшедший, выскакивает из каюты. Спал, разумеется. Сколько я ему твержу, что он стал спустя рукава относиться к наблюдению. Представляете себе, с каким треском яхта врежется, скажем, в бревно вроде того, с которым мы разошлись накануне. У него будет всего несколько секунд на то, чтобы выбраться на палубу, обдирая голени о трап и завывая по-собачьи от отчаяния. Если ему повезёт, успеет ещё перерезать найтовы спасательного плотика, прежде чем яхта затонет, и следом за ним бросится за борт, в чернильную воду. И не сможет найти штерт для накачки плотика. А какая разница, он всё равно не уверен, что плотик удержался бы на воде, с самого начала считает себя чересчур тяжёлым для такого хлипкого сооружения. Допустим даже — он всё-таки сможет накачать эту штуку, заберётся на неё и будет сидеть на манер Будды неделю за неделей, беспомощно дрейфуя в океане. Я вам прямо скажу, мне вовсе не улыбается составлять ему компанию. Лучше заранее расстаться, пока до этого не дошло. День за днём — на этом его резиновом плотике, нет уж, увольте. Он считает, что ему теперь туго приходится, подождите, то ли будет. У него сейчас по полгаллона пресной воды на день, на плотике придётся обходиться одной пинтой. Я его уже предупредил, объяснил, чтобы первые сутки совсем не пил, подготовил почки к тому, что их ожидает. Потеха! Пусть знают, что после нескольких дней потогонной работы они начнут усыхать по мере того, как его организм будет обезвоживаться под шлюпочным тентом. Конечно, он знает, что я его оставлю. Я его сколько раз предупреждал. И толковал ему, что хорошо ещё, если он сможет забраться на плотик. Примерно в полумиле к югу от нас ходят акулы — здоровенные бестии. Бедный Хауэлз! Я ему об этом говорил. Они живо пронюхают, что приключилось что-то неладное, и уж не упустят случая позабавиться. Сколько раз я видел эту картину. Плавающие в море люди. Заманчиво болтающиеся в воде ноги. И запах страха. Я сам его за милю чую. И акулы тут как тут, он не успеет даже помолиться этому своему дурацкому богу. Вы не знали, что он молится? Лишнее подтверждение того, что я вам ещё раньше говорил. Жалкий человек. Я в этом убедился. Да только никакие молитвы ему не помогут. Акулы всё равно приплывут. Он знает, чем это пахнет. Только вчера я ему всё подробно описал. Сперва они походят кругом, удостоверятся, что им самим нечего опасаться. Штук двенадцать их, может быть, больше, и вот одна, сама голодная, быстро так направляется к нему. Как ни плыви, как ни барахтайся, не уйдёшь. И первая же акула его доконает. С чего начнём — с ноги? Или с руки? Нет, не подчистую. Вы когда-нибудь видели пасть акулы? Её предназначение рвать, а не отсекать. Хороший вкус кровавого мяса из бедра? Или икра с любой из голеней? Вода розовеет от крови. А кричит-то. Нет, это слишком. Я не переношу вида страданий. И уж как начнут, ничто их не остановит. Живо налетят, остервенелые от крови и кусочков мяса в воде. Что ни выпад, то в цель. Удар в живот — и пошли рвать кишки, только разматываются в воде, будто лента. Может быть, ещё до этого одной из них приглянется лакомый кусочек на чреслах. Сколько раз я ему твердил, что гордыня до добра не доводит. В этих старых изречениях истина заложена. Разве нет?»