Курс — одиночество

Хаузлз Вэл

Провожая взглядом таинственный предмет, я спрашивал себя, сколько лет он уже странствует по морям…

Попозже в тот же день я принимал гостя — крупная птица с полчаса кружила в воздухе над яхтой. Казалось, она подозрительно изучает пришельца, вторгшегося в её дотоле неосквернённую обитель. Некоторое время птица летела у нас над кормой, ничуть не смущая этим качурок, которых по-прежнему привлекала кильватерная струя. После каждого захода она оказывалась чуть ближе. Маленькая голова наклонялась то в одну, то в другую сторону — настоящее следствие. Не в пример качуркам птица эта казалась идеально приспособленной к воздушной среде. Большая, с наших валлийских чаек, оперение почти сплошь белое, и длинный развевающийся хвост, который поразил меня своей величиной. Лапки чёрные, клюв ярко-красный. Кончики крыльев тоже чёрные, и такого же цвета поперечные полосы украшали спинку. И так легко парит над волнами, совсем не шевелит крыльями, разве что дёрнется какое-нибудь перо. В этом обществе качурки напоминали испуганных мышек, нервно мечущихся под пристальным взглядом коршуна. Наконец, закончив

осмотр, этот пернатый дурень попытался сесть на топ мачты. Помните юмористический сюжет с банановой кожурой? Почтенный джентльмен деловито шагает по улице, наступает на кожуру и летит вверх тормашками на потеху прохожим. Так вот, это было нечто в этом роде. Глупая птица, не довольствуясь преимуществами, дарованными ей природой, захотела немного прокатиться на попутной. Приблизилась к топу с подветренной стороны и медленно покружилась над ним, изучая его колебательное движение. Потом, примерившись, попробовала сделать посадку на три точки: две ноги и хвост. Но что за рефлексы! Или это она от волнения? Вот мачта на миг замерла, и птица идёт на посадку, воздушные тормоза включены, крылья трепещут. В последнюю секунду яхта накреняется, и пернатый пилот непростительно мажет. После нескольких неудачных попыток, сопровождавшихся жалобным писком, птица решила действовать более энергично, но перепончатые лапки сорвались с гладкой алюминиевой оковки, и она с хриплой бранью пролетела фута два вниз вдоль мачты, причём запуталась кончиком крыла в вымпельном фале.

Сидя в кокпите, я хохотал — впервые за много дней. Эта птица была прирождённым комиком. Длинный хвост придавал ей вид весьма почтенный и даже важный, для такой особы падение было особенно оскорбительным. После повторных неудач птица сдалась и возвратилась на свой боевой пост за кормой. Я наградил её бурными аплодисментами, которые, к сожалению, спугнули качурок. Впрочем, они быстро забыли про страх и возобновили свой танец на поверхности воды, явно вызывая зависть у своего родича. Я гадал, что это за птица? В моей книге о пернатых не было ничего похожего.

Заполняя вечером бортовой журнал, я обнаружил, что лаг опять отказал, стал его вытаскивать, чтобы очистить от водорослей, поскользнулся на юте и порезал подошву ноги об одну из барашковых гаек на кормовом рундуке. Ранка явно была пустяковая, я её продезинфицировал и залепил пластырем.

«Смешно, правда? Превосходный пример того, что я подразумеваю, говоря, что он жалкий человек. Я уже слышать не могу, когда этот увалень начинает зудеть про своё нескладное тело. Только и думает о нём, осматривает, щупает, сравнивает, что было ему по плечу прежде, а что теперь.

Просто отвратительно, меня буквально мутит. Я же вижу, он смертельно боится, как бы с ним чего не случилось. А мне-то что! Я ему толкую, что это меня не касается. Но он всё внушает мне обратное. Вот вам ещё одна его черта, которая выводит меня из себя. И будет, словно голубь в голубятню, снова и снова возвращаться к вопросам, которые я уже разрешил. Ты ему одно, а он тебе другое, копается в проблеме, с которой давно покончено. А всё его страх, который он носит, будто панцирь. Кончится тем, что я — может быть, уже в последний раз, — вернувшись, должен буду чуть не с боем занимать своё место. Наткнёшься на этакую стену страха, и придётся её обходить, а то ведь и не услышит тебя. Просто зла не хватает, стоит отлучиться на несколько минут, и тебя непременно ждёт какое-нибудь безобразие. Однажды он работал на баке, ерундой какой-то занимался, упал и решил, что сломал ногу, кажется левую. Вы бы слышали, как он охал и причитал, просто стыд. Я ему сказал, что это совсем ни к чему. Если сломал ногу — значит, сломал, охи да ахи не помогут. Ему ещё надо было добраться до каюты без посторонней помощи. Так вы бы послушали, как он выражался! Позор! Наконец, прополз на корму и свалился в кокпит. Наверно, и впрямь тяжко ему пришлось, когда он затем попробовал спуститься по трапу в каюту. Даже я ощутил капельку жалости к этой скотине. Он упал очень неловко, сломал ногу выше колена, а это, должно быть, похуже, чем перелом голени. Так или иначе, он плакал, словно ребёнок, когда, наконец, протиснулся в люк. С последних двух ступенек сорвался, и кость пропорола изнутри кожу. Честное слово, мне стало не по себе от такого зрелища. Потом он никак не мог дотянуться до аптечки. По правде говоря, даже сознание потерял. Мне очень хотелось ему помочь, но это было не в моих силах. В конце концов он всё-таки открыл аптечку. И чуть не разрыдался, когда увидел, что там нет морфия. Забыл, болван, как Дэвид Льюис говорил ему, что закон не позволяет возить с собой морфий. Пришлось довольствоваться болеутоляющими таблетками, полученными от того же Дэвида. Да только он сказал, что от них мало проку.

Несколько дней он лежал в каюте. Я ему твердил, что на палубе будет лучше. Должно быть, мысль о трапе заставила его держаться внизу. Рана скоро загноилась, как я и говорил. Я ведь его всё время предупреждал. Ну вот, говорю, всё сбылось, о чём я предупреждал. В точности, говорю. А он в ответ давай поливать меня бранью. Вот и скажите, как помочь такому человеку? Ещё через два-три дня начал бредить, и стало совсем невозможно с ним находиться. Вот почему я теперь здесь, жду, когда он придёт в себя. До чего мне всё это опостылело».

Я был счастлив, когда настало утро четверга. Ночь далась мне нелегко.

Ветер, посвежев, усилил волнение, и, так как волны вместе с зыбью наступали слева по корме, автоматический рулевой не мог избавить яхту от сильной качки. Поэтому большую часть утра я сам стоял на румпеле. Несмотря на более высокую волну, палуба оставалась сухой. Под лучами палящего солнца я держал яхту устойчиво на курсе при попутной волне и чувствовал себя молодцом. В полдень на лаге было 2775, и обсервация показала,

что до Бермудских островов остаётся всего шестьсот пять миль. Это уже вполне достижимая цель. Час за часом я управлял судном, оглядываясь через плечо на лаг и изрекая проклятия, когда на вертушку опять наматывались водоросли. Чуть ли не каждый пройденный десяток миль радовал меня, и всё время я смотрел в оба — не покажется ли какой-нибудь корабль. Настроение было ровное, какого я давно не помнил.

В то утро нам попадались пробковые поплавки, какими пользуются рыболовные суда. Для меня они были будто вести из другого мира. Мира деловитости, целенаправленности, строгого учёта времени, исходя из принципа «время — деньги». Для меня время тянулось будто резина. Неужели я всего тридцать шесть минут назад смотрел на часы? Я готов был дать голову на отсечение, что прошло больше часа. Весь ритм моей жизни словно замедлился. Может быть, это как-то связано с тем, что яхта пошла плавнее? Возможно. Но если дни кажутся бесконечными, как с ночами? Неделю назад они представлялись мне невыносимо долгими, теперь же существуют как бы отдельно. За ночь проходит целая жизнь, я вырастаю, борюсь и умираю. Ночью я могу отрешиться от себя и от яхты и совершить нечто небывалое. Я могу присоединиться к недавно навестившей нас стае дельфинов, и они сразу примут меня как своего. Вода для нас зелёная, корпус яхты — тускло-синий, и движение почти не ощущается. Я легко плыву вместе со своими товарищами, и только при взгляде на поверхность моря надо мной осознаю, как стремительно мы рассекаем воду. Перо руля за кормой яхты — будто тонкий ломтик лимона. Дальше следует триммер, он поворачивается туда-сюда, отклоняя перо от диаметральной плоскости яхты, и она извивается в воде, словно угорь. Мы уходим от яхты и мчимся на север со скоростью двадцати, тридцати, сорока узлов. Душа ликует. Скользишь в воде, потом лёгкое движение хвоста, ты направляешься вверх и с выразительным хрюканьем выскакиваешь над поверхностью, прикрывая веками глаза от ярких солнечных лучей. Живо глотнуть воздух — и опять вниз, в кишащее жизнью море.

И вот уже четверг, 21 июля. Ещё сто двадцать девять миль намотано на вертушку лага. Самый большой суточный переход с начала плавания. Призрачное течение дня нарушается лишь однажды. Слева по носу появляются две здоровенные рыбины. Коричневые, с горбатой спинкой, из которой посередине торчит маленький изогнутый плавник. Меняю курс, чтобы обойти их стороной. Хоть они не такие огромные, как киты, а почему-то выглядят грознее. Трудно сказать, почему именно. У меня вызывает неприязнь их тёмно-коричневая окраска, отличающаяся от чисто коричневой, как графитный цвет от серого. Да ещё этот нелепый плавничок, будто аккуратные усики на верхней губе наёмного убийцы.

Пятница. Ветер — зюйд. Идём галфвинд, Майк отлично управляется. Снова хороший суточный итог: сто двадцать пять миль.

До Бермудских островов всего пятьсот десять миль.

Сегодня можно отложить в сторону океанскую карту и перенести наше местонахождение на адмиралтейскую карту, лист 3272. Район Ньюфаундленд — Бермудские острова, включая залив Св. Лаврентия и части восточного побережья Соединённых Штатов.

Ну что ж, во всяком случае, теперь мне легче представить себе дистанцию. Я часами изучаю подробности прибрежной полосы. Глядя на гораздо более частые пометки глубин (в районе трёх тысяч саженей), чувствую, что Старый Свет остался позади. Раньше я отчётливо сознавал, что иду через океан от одного континента к другому. Точки местонахождения выстроились долгой чередой, отмечая на карте моё продвижение за месяц с лишним. Теперь, когда эта карта отложена и не подстёгивает память, представляется, что у моего плавания не было «откуда», только — «куда», вот к этому берегу. Словно жизнь надолго, даже не счесть, на сколько, прервалась, теперь же появилась надежда возобновить её нормальное течение. Но только надежда, к тому же чрезвычайно шаткая. Пополудни ветер постепенно спал, и под вечер мы опять заштилели.

Странно потерять ход после стольких дней движения. Больше двух недель был ветер, не тот, так другой, теперь же он исчез, а с ним и звуки, производимые им и волнами. Будто в большой комнате вдруг прекратилось громкое тиканье часов. Правда, рыб, которые сотни миль сопровождали яхту, остановка как будто не очень смутила. Любители тени в ней и остались, другие плавали вокруг, будто пассажиры, высаженные из поломавшегося межконтинентального автобуса.

В сплошном мрачном кольце, которым меня обложило моё уныние, был один просвет: отпала тревожная необходимость то и дело откачивать воду из трюма. Пока мы шли круто к ветру, против встречной волны, течь с каждым днём чуточку усиливалась. Утром лишний качок, вечером лишний качок, и так изо дня в день с нудным постоянством, которое точило мне душу. Как только подул благоприятный ветер, сразу стало полегче; течь есть, но совсем не то, что было. За последние двадцать четыре часа, особенно же за последние двенадцать и теперь, когда мы остановились, она свелась до минимума. Казалось бы, одной заботой меньше, однако всё было не так просто. Я не мог отделаться от тревоги и не мог ничего поделать с унынием, которое с самого начала плавания всё больше подрывало мою уверенность в себе. С тоской смотрел я на запад, где в каких-нибудь пятистах милях раскинулись Бермудские острова. Меня грызло нетерпение. Торчи здесь и жди ветра. Какой был у нас самый долгий штиль? Вахтенный журнал ответил мне — тридцать шесть часов. Не дай бог снова на такой же срок попасть в чистилище. Как там ураган? Наверно, уже разошёлся вовсю, неся лишения и погибель множеству людей на островах Карибского моря. В какую сторону он затем двинется? Я боялся думать об этом. Стоим на месте, скованные штилем в четырёх днях пути от гавани. Мой сжавшийся в комок рассудок просто не мог охватить реальность. Больше недели я не видел никаких судов. Мной владели безразличие и вялость, руки не поднимались делать даже самое необходимое. Идущая с юга зыбь раскачала яхту, и паруса настырно хлопали.