Курс практической психопатии
Шрифт:
— Вот особенно ты, Белочка, дешевая грязная недоебанная блядь, чтоб я никогда больше тебя не видел!
— Да что ты, блядь, говоришь-то? — выебисто заявила она, а я просто молча подошёл к столу и без всяких эмоций смахнул со всей дури батарею бутылок — полупустых, совсем пустых и полных. Они разлетелись брызгами спирта и стекла, об стену и по полу, задели кого-то, кто-то вскрикнул, народ повскакивал. Ага, дошло наконец, что дело серьезно!
Я вышвырнул всех вон, Арто молча стоял в углу сложив руки на груди. И со щеки его капала кровь — зацепило осколками. Я закрыл дверь с таким грохотом, что наверняка весь дом проклял меня. Шобла с матом и воплями возмущения скрылась. А я вернулся в комнату, Арто попытался сказать что-то вроде — ну и что ты сделал? А я не слушал. Я
— Ах ты, сучка! — прошипел я, свирепея, и удушил его, удушил по-настоящему. — Дрянь ты ебаная!
А он не сопротивлялся, лишь смотрел мне в глаза, зрачки широкие, на губах улыбка шлюхи-мученицы, всепонимающей. Пришлось изнасиловать… ломая ему руки, он шипел и вскрикивал, но я заставил его наконец заплакать — хотя он держался ой да ну, я увидел слезы, много слез, лишь когда отпустил его, и он повернулся ко мне лицом, и обняв, прижался всем дрожащим телом. Силы оставили меня, а он такой тяжелый… коленки дрожат… сесть бы куда… а до утра так далеко. Убейте, убейте же меня, кто-нибудь.
— Арто, запомни раз и навсегда, — прошептал я, целуя его в макушку: — Ты — первый, за кого я готов умереть не раздумывая, и со мной никогда такого не было…
— Да… — прерывистый, судорожный вздох вырвался у него, и я сжал его ещё сильнее.
— И я не знаю, не знаю что мне с этим делать… прости! — резко отшвырнул его, так, что он упал на локти, а я ушел, слился, убежал к чертовой матери, задыхаясь от невозможного и бессильного…
И теперь внутри у меня ползают черви, снимая кожу пластами, кусок за куском, все чешется. Мама даже не подходит — запретил. Не могу говорить, не могу дышать. Проклинаю его.
— Чтоб ты сдох, сучка, будь ты проклят! — шепчу я в темноте. — Приходи, срочно, приходи… дай мне тебя убить.
А стоит лишь прикрыть веки, как вот он — танцует под ними… сколько ангелов танцует на конце одной иглы — столько одного Арто ловко существует у меня внутри. И ничем его не отравишь — как не пью, чего не глотаю — ничто не прерывает его танец, он костер, что извиваясь выжигает мне нутро! Сыграй же для меня… любовь моя, горькая желчь, мне не встать без твоей флейты!
…долго корчился. Долго.
И вдруг глаза мои резко и широко распахнулись. Я вскочил с влажной от лихорадочного пота постели — темно, Луна шарит слепым лучом, будто пытаясь вычислить меня в комнате и разрезать пополам. А я сныкался по стеночке-по стеночке, прополз, схватил гитару, вернулся так же тайком на кровать, и давай терзать её, ни в чем не повинную, кроме того, что он мне её подарил. Психанул ещё сильнее, от того, что ни хрена не получается, и наплевав на лазер Луны, прошмыгнул, разрезаемый, к куртке, вытащил плеер, заткнул уши — а руки дрожали! «Будто пьян», — услышал снова её голос, и чуть успокоенный, будто глоток дыма сделал, вернулся на кровать, все тело кровоточило порезанное Луной. Она пела дымным голосом своим, дым настоянный на коньяке, целебно-ядовитые травы — и я стал ей подыгрывать. И кажется — черт возьми, у меня получалось! Я попадал, точно! Воодушевление вспыхнуло, как счастье, как призыв — о, да! но… быстро отпустило. Я устал. К тому же, нестерпимо захотелось пить… вот блин. Шариться по кухне… а вдруг мама встанет, беспокойная. Ну чтож, встанет, так покурим, но только молча, молча, мама! — шептал я, пробираясь в темноте наощупь. По пути завернул в ванную. Тело горело от червей и Луны, и надо было хотя бы лицо сполоснуть. Включил свет, и… увидел в зеркале свой худой скелет. Боже, какое же я уебище… длинная челка упала на глаза раненного хищника, ручки тоненькие, пальцы как лапки паучьи, ребра… тьфу, ужасно, ужасно!! Вспомнил синяки
Понятно, почему он меня не хочет больше видеть. И забыв попить, я вернулся в кровать. В горле скребло, но я должен был себя наказать, наказать…
Я горестно уснул, и не видел ничего, отчетливо понимая лишь, что сплю. Просто сплю. И очень хочу пить.
Дождь моросит. Кутаюсь в куртку, мусолю сигарету, и думаю.
Кажется, я его сильно разбаловал. И если вдруг перестану заглядывать ему в рот, он удивится — как так? А ведь перестану. Тока не сразу, а постепенно. Хорошо, что он боится меня потерять. Это необходимость, а как же иначе? Иначе начнет обращаться со мной так, как я с теми кто мне похуй. Заносчиво и гадко.
БЛЯАААААДЬ!!!!!
Крик души, извините, погорячился.
Иначе невозможно быть собой. С одной стороны, это вроде сокращение поводка. Я имею в виду тот поводок, который я презирал и отрицал, как удел слабых и гнусных. Сам оказался гнусен в своей любви. Она существует. Вот блядь. Так о чем я? А, с одной стороны — это сокращение поводка, а с другой — наоборот твоя территория расширяется, когда тебя боятся потерять. Ведь тогда уважают твои интересы. По себе знаю. Я со всеми так поступаю. Сделай вид, что тебе пох на человека, и на то что он думает, и веди себя как знаешь — и вот уже он замалчивает что-то, держит себя в руках, и позволяет тебе больше и больше… страшась, вдруг уйдешь недовольный?..
Периодическое одиночество необходимо! Как же без него.
Ведь мы сами по себе оба очень интересны, и надо пообщаться лишь с собой. Со своими исключительно личными мыслями. Только вот не слушать его флейту будет трудновато… но я справлюсь.
И справился на славу. Мама, видя что я тих и светел, решилась-таки, и наконец уехала на десять дней подлечиться, а я взялся перебирать и устаканивать в одиночестве все нажитое на сегодня… хуй что у меня вышло. Не смог я, наедине с собой, ломаясь от одиночества — лишь отвернусь куда — как сразу мерещится, что я здесь не один… то бабушкиными духами вдруг запахло… а однажды сгонял за хлебом, пришел — а в ванной полотенце мокрое. Когда я не мылся уже три дня! Я весь ледяной стал, смотрел-смотрел, трогал, посекундно дико оглядываясь — ебать меня в ухо, да как же так? Еле-еле заставил себя оттуда выйти… а полотенце объяснил воспаленному разуму болезненной забывчивостью.
Ночью слышал смех Сашки на балконе, и тонкий силуэт мелькал… но я так устал и измотался, что было уже наплевать. Даже если это и она снова прилетела, то похуй — тупо не открою да и все, она же ангел а не призрак, так что нечего… да она и не настаивала, и я уснул, под мерный шорох и постукивание каблучков за балконной дверью…
Проснулся от собственного дичайшего вопля — я орал как зверь в агонии и колошматился о стену, разрывая простыню, в которой запутался… руки уже были в крови — сломал длинные ногти. Ужасающая боль и злобное раздражение подбросили меня с кровати на пол, и продолжая орать, но уже от бешенства:
— Да что ж за еб твою мать-то, а?? — помчался на кухню, где резко распахнув холодильник, уронил на пол открытый пакет молока, оно ледяной волной выплеснулось мне на босые ноги, я зашипел, и совсем уж озлобившись, в исступлении схватил банку транков, высыпал дрожащей рукой на трясущуюся липкую ладонь штук десять… баночку засунул за резинку трусов, нашарил водки, и отхлебнув тут же, сообразил — водку с транками низзя… плохо будет. Кровью блевать…
— В рот ебать, — зло прошептал я, и сунув в себя три таблетки, разжевал, хотел было уже проглотить… но вовремя половину выплюнул. Дорогого лекарства было жаль, но жить пока все же хотелось… я испугался — дома один, начну корчиться, никто не поможет! Внутренне содрогаясь от страха перед последствиями, я все же запил тошнотворные на вкус таблетки водкой, и с бутылкой, кривясь от отвращения, побрел в кроватку…