Курс практической психопатии
Шрифт:
Спасибо Жахни, я стал бояться. Очень бояться.
Арто думал о том же самом, он стал каким-то испуганным, будто увидел демона и не может забыть. Он сказал мне, что это, наверное, здорово — умереть, и став там маленьким ребенком, носиться по аду, качаясь на чертовых качелях, и лепить куколок вуду из огненной лавы… и гонять палкой местных церберов, и забираться на колени Астароту и Вельзевулу, прося — дедушка, расскажи сказку! — добавлял я, и мы горько смеялись.
А ведь Арто и слова не сказал, что всего за месяц для него это — вторая смерть! — пронзила мысль, и я заледенел, с паническим ужасом глядя на него. Бедный, бедный!.. я не умею жалеть.
Потом сидели с Эрот, рыдали все вместе, и она сквозь слезы и водку — любимый напиток Жах, рассказывала, что настояла едва не через истерику, чтоб на сестренку надели
Нажрались, и в тумане угара, продолжая рыдать, страшно опухшая от слез Эрот, приставала к нам обоим одновременно. Мы вяло протестовали — не знаю, отчего Арто, а я просто был не в себе, очень пьян, очень накурен и убит. Сквозь муть и гарь, я смотрел как Эрот слюнявит Арто уши и безвольные губы, а он пытается ее отодвинуть от себя, и бормочет уговаривающе, чтоб она его не трогала, ему нехорошо — и надеялся, что он правда ее не хочет, и мне не надо ревновать… опять эта низость… едва не сблевал от самого себя, что я думаю про такие вещи, когда мы поминаем Жахни.
Но — черт ты собачий, я до сих пор не знаю, переспали ли мы тогда, но проснувшись, Эрот лежала между нами, полуголая и обнимала одной рукой меня, а ноги сложив на Арто. Мне было нехорошо от этого, и я не стал спрашивать ни о чем. Лучше думать, что нет, а то вдруг — да.
Потом навещали могилу, курили ее любимый гашиш, лили водку в землю, плакали снова, причитая — пей, солнышко наше блядское, мы тебя не забудем!..
Мне нужно было пережить это горе. Нам нужно было. Арто позвал провести неделю за городом, на его даче. В тишине и безлюдии, остывающей осени. Как вовремя она умерла — подумал я удивленно, нельзя придумать лучшего времени для смерти! И так цинично прибавил про себя — и нам хорошо, пострадать в уединении, пиная прелую листву и глядя в небо, пить прохладный коктейль воздуха из тонко звенящего бокала осени… ах я, эстет, дрянь такая. Не прошло и недели, а мне уже не так горько. Черт, да была ли вообще горечь? Было ли горе? Уже не знаю… Жахни, Жахни — повторяю я, и во рту горько, так что сводит зубы. Это душа истекает грязной кровью по ней. Но реально — я не чувствую ничего. Потому что больше нечего чувствовать — Жахни нет на этой планете. Осталось только привыкнуть… привыкнуть, что некому позвонить среди ночи (ведь Арто этого не любит, а она запросто выслушивала полуночный бред мой «слушай, я тут подумал…»), некому поплакаться от души — «какая сволочь этот Арто», никто не будет третьим на нашей веселой кухне (на ЕЕ веселой кухне, и вообще кухню мы эту больше не увидим — и я буду скучать по кухне как по самой Жахни), и некому залезть под юбку — Жахни была единственной девчонкой, которая разрешалась нам с тех пор, как мы вместе… значит, девчонок теперь вообще просто не будет. Тоже сложно — я люблю девчонок, прости Арто, хотя и ты тоже, но пресловутая верность… Жахни! Вернись… зайди во двор сейчас же, и возмутись голосом низким и хриплым — А че это вы, собаки такие, меня бухать на дачу не позвали? — голосом своим прокуренным и чувственным, голосом маленькой покладистой шлюшки, так возбуждающим нас на подвиги под твоей одеждой…
Мы валялись во дворе на раздолбанном диване, курили, много пили, до тошноты и черт знает чего. Жгли костер во дворе, шатались по лесу в поисках грибов — понятно, что не тех, что жарят, а тех, которые поджаривают тебя. Зато в процессе поиска мы накидались, орали песни, бегали по голому лесу и дрались потешаясь, как дети. Арто завывал, что какая жалость, что не взяли камеру — какой клип мог бы получиться! Он совсем помешался на музыке, только о ней и думает. Периодически вздыхал. Обнимал меня, утыкаясь в плечо, и шептал — девочка наша, девочка, не сделать тебе больше ни одного клипа…
Жрать нам стало совершенно нечего уже через два дня, но тащиться по первым заморозкам в магазин два километра категорически не хотелось. Не знаю, это плохо конечно, но сам повод нашего уединения — то есть, смерть Жахни потеряла для нас свой смысл. Мне было неприятно, или скорее некомфортно, неудобно перед собой, что мы так свински быстро забываем друга… но циничный мой ум всегда ловко извернется! — я решил, что она того не стоила. Мысль некрасива, а я все же эстет — и немного повернув форму мысли, я утвердился на том, что ей будет лучше, если мы станем вспоминать её как веселую блядь, дарившею нам восторги чистого секса, чем страдать и рыдать! Лучше продолжить ее дело, веселиться и кумариться от души, покуда не последуем вслед за ней!
— Радоваться, жить и любить напропалую, вот что, черт возьми, я думаю по поводу её смерти!! — орал я, размахивая руками, и Арто согласно кивал в синих сумерках.
— Нас и так мало кто любит, по правде сказать, а теперь стало ещё меньше, Жахни одна из немногих, кто реально был с нами, в горе и в радости, наш милый друг! — вторил мне любимый. Мы оба безумно горячились, бегали вокруг костра, и
— Да, и моя мать на меня чихает, — говорил запальчиво Арто. — И ей надристать на меня как такового, понимаешь?
Я кивал, хотя не мог понять — моя мать меня очень любит не смотря ни на что.
— Она никогда не примет меня, если узнает, что я не то, что она хочет видеть! — говорил Арто радостно, и даже возвышенно, будто о чем-то великолепном. — Она может любить меня только как что-то социально престижное! Любить лишь при условии, что я то-то и то-то, а не то, что есть я, Арто! Я убежден, что если бы быть голубым было престижно, а я не был им, она вынуждала бы меня силой, унижениями, стыдом и хуй знает, чем, чтобы я спал с парнями, при том так, чтоб весь мир об этом знал — вот какой правильный сын!! — он носился вокруг костра, и выкрикивал, выкрикивал как сумасшедший лектор. — Клянусь богом, она застрелит меня, если узнает, что я такое на самом деле! И она срать хотела на то, что я музыкант — я неправильный музыкант! Вот если бы я был…
Тут он почему-то замолчал, и сел курить.
— Арто, ты прав, конечно, насчет своей матери… — начал я. Мне очень захотелось сказать. — Но знаешь… может, она и любит тебя…
— Ты охренел, — спокойно покачал головой он. — Чушь, ты с ней не общался, ты бы сразу понял…
— Ну, знаешь, я тоже думал, что моя мать ко мне равнодушна. Знаешь, когда я впервые порезал вены, это ведь как было… я слушал музыку, очень депрессивную, как сейчас помню — «Психею», и меня накрыло так страшно… у меня просто крышу сорвало. Я был в ссоре с мамой, она закрылась в своей комнате. Не знаю, конфликт был пустяковый, она просто на что-то незначительное рассердилась, а я думал, что дико оскорблен и непонят ей тотально. Короче, я схватил нож, такой большой с зазубринами — для сыра, что ли, ну в общем, довольно тупой нож! Забежал к маме в комнату, заорал — смотри! — и нахуячил со всей дури по венам… крови было столько, что просто пиздец, она везде, везде разлетелась. Я весь истекал ей! Я не думал, что ее так много будет! Я ждал, она забегает, с ума сойдет, будет причитать, может заплачет и покается, вот какой бедный сынок! Но она — прикинь, Арто, она встала так спокойно, вся побелела и губы сжала, подошла ко мне, я ее очень кровью забрызгал, даже лицо — и та-ак со всего маху мне въехала оплеуху, очень зло сказала — дурак, сученок, песья кровь! Я офигел до корней волос, стоял весь стыдный и больный, а мама схватила меня за плечи и пихнула в кресло. Очень злая, и порывшись в шкафу, перемотала сильно больно, рука похолодела — шарфом мне руку, велела локоть не разжимать, и бросилась строгим шагом звонить в скорую… я сознание потерял почти, когда они вошли, врачи, и забрали меня. Пока ждали, мама закурила, я не видел ещё, чтоб она откровенно курила при мне. Всегда стыдливо пряталась — а с тех пор курила почти нагло, будто на показуху передо мной. Она стала много курить… зрение её начало садиться, и кашель пошел… я с тех пор боюсь, что мама заболеет раком из-за меня и умрет, и я буду безумно виноват тогда… нет, конечно, я не вины боюсь — я и так страшно виноват, а она не винит, лишь стареет быстро, это тоже страшно… знаешь, до этого она была похожа на девочку, юную трогательную девочку, а теперь…
Я замолчал, меня удушило, а Арто просто подошел, сел рядом и положил голову мне на колени…
— А в прошлом году я здесь торчал, в ноябре, всю ночь один жёг костёр, в лесу в одиночестве… А небо было такое… ЗВЕЗДАТОЕ!
Оу, за эти слова, за эти глаза я моментально все ему простил! Похуй на несвободу, в пизду и все мои дикие измышления о побеге — ведь я люблю, люблю его! И он меня любит… но отчего же сердце снова защемило?..
— Ты знаешь, я тут валялся, и библию нашел старую такую, драную, атеисты видимо какие-то зашвырнули нахуй, — он весело прочертил сигаретой в воздухе дугу. — И стал от нехрен делать её читать…
— Библия — довольно мутная вещь! — скептически прервал его я.
— Вот-вот, че-то не нашел я там никаких таких несусветно правдивых ответов на все вопросы!
— Там кроме Апокалипсиса читать-то нечего, тока кто кого родил-замочил-выебал!
— Ага, это точно! — запальчиво подхватил Арто, затем улегся на бревно, не поднимая головы с моих колен, повернулся лицом к небесам, и повозившись, устроился поудобнее. — Дак вот, меня вштырил тока… угадай кто?
— Кто же?
— Архангел Гавриил, ты прикинь, он мне сразу почему-то особенно понравился из всех серафимов, самый крутой! А теперь оказалось, будто это и для меня некое пророчество! Ты появился…