Кутузов
Шрифт:
Понимая все это, Михаил Илларионович, как кажется, решился на сдачу Москвы уже после того, как узнал о падении Смоленска.
Могут возразить, что он писал и говорил совсем иное. Уезжая из Петербурга, Кутузов заверял Александра I, что Москва никогда не будет сдана; позже, в письме московскому генерал-губернатору графу Ростопчину, утверждал: «По-моему, с потерей Москвы соединена потеря России». А сколько еще было подобных заверений! Но было бы крайне наивно доверять им и принимать их за чистую монету.
Михаил Илларионович давно уже превосходно усвоил ту истину, что каждый хочет услышать от него не правды, а только то, что он хочет услышать. Кутузов, случалось, высказывал противоположные мнения разным лицам, но напрасно было бы упрекать его в противоречиях. Он просто говорил и писал то, чего от него ждали, оставаясь при собственном мнении, которым делиться не желал ни с кем.
В Москве служили благодарственные молебствия об одержанной на Бородинском поле победе; Ростопчин, ободряемый заверениями главнокомандующего, в своих бойких афишах грозился в прах разнести Бонапарта; самого Кутузова государь возвел за безусловное поражение французов в чин генерал-фельдмаршала. Но Михаил Илларионович готовился к тому, к чему внутренне он был давно готов.
Кутузов рассуждал с генералами о невозможности сдать Москву без боя, притворно возмущался мнением тех, кто советовал отступать, и наконец повелел собрать Военный совет.
В четыре пополудни в деревне Фили, в простой избе, собрались Барклай-де-Толли, Дохтуров, Платов, Ермолов, Толь, Уваров, Остерман-Толстой, Коновницын, дежурный генерал Кайсаров. Ждали Беннигсена, который запаздывал. Милорадович не был приглашен по причине невозможности отлучиться от арьергарда. Только в шестом часу приехал Беннигсен, который, не считаясь с присутствием фельдмаршала, тотчас взял на себя роль председательствующего и задал вопрос:
– Выгоднее сражаться перед Москвой или оставить ее неприятелю?..
Кутузов недовольным тоном прервал начальника Главного штаба, заметив, что предварительно надо объяснить положение дел, и, подробно изобразив неудобство позиции, заявил:
– Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться Бонапарту, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну. Но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия...
В заключение он обратился к генералам, поставив вопрос так:
– Ожидать ли нападения в неудобной позиции или отступить за Москву?
Во вспыхнувшем споре главными действующими лицами были Барклай-де-Толли и Беннигсен, как старшие в чинах после Кутузова.
Барклай, страдая от изнурявшей его лихорадки, медленно говорил:
– Главная цель заключается в защите не Москвы, а всего Отечества, для чего прежде всего надобно сохранить армию. Позиция невыгодна, и армия подвергнется несомненной опасности быть разбитой...
Он глубоко в себе таил обиду за несправедливое отношение к нему в войсках во всю пору вынужденного отступления. Правда, мужество и отвага Барклая, проявленные им в Бородинской битве, на виду солдат, переменили общее мнение. После сражения войска встречали его криками «ура». Но душевная боль не проходила, а лишь затаилась...
– Оставлять столицу тяжело, – продолжал военный министр, – но, если мужество не будет потеряно и операции будут вестись деятельно, овладение Москвой приготовит гибель Наполеону...
Все выступление Барклая было направлено против Беннигсена; присутствующие ожидали, что начальник Главного штаба в ответ станет оправдываться и защищать избранную им позицию. Однако хитрый интриган ловко уклонился от предложенного на совете выбора.
– Хорошо ли сообразили те последствия, которые повлечет за собой оставление Москвы, самого обширного города в империи?! И какие потери понесет казна и множество частных лиц?! – воскликнул Беннигсен с наигранным пафосом. – Подумали ли, что будут говорить крестьяне и общество, весь народ? И какое может иметь влияние мнение их на способы продолжения войны? Подумали ли об опасности провести через город войска с артиллерией в такое короткое время, когда неприятель преследует нас по пятам? Наконец, о стыде оставить врагу столицу без выстрела? Я спрашиваю, будет ли верить после этого Россия, что мы выиграли Бородинское сражение, как это было обнародовано, если последствием его станет оставление Москвы?.. Какое впечатление произведет это на иностранные дворы и вообще в чужих краях? Не должно ли наше отступление иметь предел? Я не вижу поводов предполагать, что мы будем непременно разбиты... Я думаю, что мы остались такими же русскими, которые дрались с примерной храбростью!..
К удивлению присутствующих, Беннигсен неожиданно предложил новый наступательный план действий – ночью перевести войска с правого крыла на левое и ударить в центр Наполеона.
Барклай резко возразил:
– Надлежало ранее помышлять о наступательном движении и сообразно тому расположить армию. Но то было еще время поутру, при первом моем объяснении с генералом Беннигсеном о невыгодах позиции. Теперь уже поздно. Ночью нельзя передвигать войска по непроходимым рвам. Неприятель может внезапно атаковать нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров. Многими полками командуют капитаны, а бригадами – неопытные штаб-офицеры. Армия наша, по сродной ей храбрости, способная сражаться на позиции и отразить нападение. Но она не в состоянии исполнить сложное движение в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру и Нижнему Новгороду...
Кутузов с видимым удовольствием выслушал реплику Барклая, добавив, что, со своей стороны, никак не может одобрить план Беннигсена.
– Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны. И военная история знает много подобных примеров, – самым наивным тоном сказал он и словно задумался, подыскивая пример. – Да вот хотя бы сражение при Фридлянде, которое граф хорошо помнит. Оно было не вполне удачно, как я думаю, только оттого, что войска наши перестраивались слишком близко от противника...
Едкая ирония достигла цели: Беннигсен, главный виновник фридляндского поражения, поневоле умерил пыл. Генералы кратко высказали свое мнение. Храбрый Дохтуров, маленький, круглый, резко заявил, что он, безусловно, против сдачи Москвы неприятелю. Граф Остерман-Толстой отверг предложение Беннигсена и, впившись в него своими блестящими темными глазами, спросил:
– Можете ли вы в случае сражения поручиться за нашу победу?
Начальник Главного штаба, рассердившись, грубо ответил:
– Подобных требований нельзя предъявить одному человеку. Победа может зависеть лишь от храбрости наших солдат и умения наших генералов...
Совещание подходило к концу, когда приехал Раевский, занятый расположением войск. По приказанию Кутузова начальник штаба 1-й армии Ермолов объяснил ему суть разномыслии. Раевский, наклонив черную курчавую голову, сказал:
– Если позиция отнимет у нас возможность пользоваться всеми нашими силами и если уж решено дать сражение, то выгоднее идти навстречу неприятелю, чем ожидать его. Однако для подобного мероприятия мы не готовы. И потому можем только на малое время замедлить вторжение Бонапарта в Москву. Россия не в Москве, она среди ее сынов. Следовательно, более всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения. Но я говорю как солдат, Михаилу Илларионовичу предоставлено судить, какое влияние в политическом отношении произведет известие о взятии французами Москвы...