Кутузов
Шрифт:
Егеря, укрываясь от турецких снарядов, лежали в траншее.
Кутузов скомандовал:
— Встать, смирно!
Егеря поднялись.
Потемкин шел, не сгибаясь под турецкими выстрелами.
— Ребята! — сказал фельдмаршал. — Приказываю вам раз навсегда: передо мною не вставать, а от турецких ядер не ложиться!
Он поздоровался с Кутузовым, узнал, что "языка" добыли, и так же спокойно пошел дальше.
Михаил Илларионович пропустил мимо себя потемкинскую свиту. И вдруг в группе иностранцев увидал знакомое сморщенное лицо боязливо оглядывавшегося
Француз шел, делая вид, будто не замечает Кутузова.
"Давненько не встречались! — иронически подумал Михаил Илларионович. — Но что же делает при штабе этот хитрый интриган?"
Кутузов направился к себе в лагерь.
Занятый добычей "языка", он как-то не приметил, что с моря надвигалась туча. Засверкала молния, прогремел гром, и полил дождь.
Кутузов заторопился.
Лагерь весело принял грозу: всем надоела изнурительная жара последних недель.
Крупный дождь хлестал по палаткам. Земля сразу превратилась в липкую грязь.
Кутузов, отряхиваясь, вбежал к себе в палатку и стал переодеваться. Гром продолжал греметь, вплетаясь в орудийные раскаты.
А у фельдмаршала Потемкина уже играла музыка: князь каждый день угощал своих гостей концертами.
Кутузов лежал на жесткой тростниковой постели и с удовольствием освежался ветерком, дувшим с моря.
Ветер приносил с собою морскую свежесть и едва уловимый запах тлена: из лимана к Очакову в бурную погоду все еще продолжало прибивать из-под Кинбурна турецкие трупы, исклеванные чайками.
"А ведь весь лагерь пьет воду из лимана!" — невольно подумал Кутузов.
В русском лагере с каждым днем все больше становилось больных. Кровавый понос и гнилая лихорадка косили солдат и офицеров.
А князь Потемкин только забавлялся концертами да балами, не думая штурмовать Очаков.
Он ждал, когда Очаков сдастся сам.
Михаил Илларионович, задумавшись, шел по лагерю. Надоело ожидание штурма, вечная жара и еда всухомятку — с топливом под Очаковом было плохо.
Откуда-то со стороны берега моря доносилось жиденькое пение: несколько неспевшихся голосов тянули "со святыми упокой". Снова кто-то умер от поноса, не дождавшись штурма турецкой крепости.
— Михаил Илларионович! — окликнули сзади.
Кутузов обернулся. К нему шел, размахивая снятой с головы каской, непоседливый, энергичный генерал-аншеф Суворов — восходящая звезда русской армии, герой Туртукая, Козлуджи и Кинбурна. Любимец солдат.
— Здравия желаю, Александр Васильевич! — живо приветствовал его Кутузов.
— Ваши егеря — молодцы! Как ловко-то "языка" добыли, помилуй бог! Слыхал, слыхал! — хвалил Суворов, пожимая Кутузову руку. — Ну что ж? Сидим у моря, ждем погоды? — спросил генерал-аншеф.
Осторожный Кутузов только улыбнулся.
А Суворов, не дождавшись ответа, с жаром заговорил, — видимо, наболело:
— Князь Потемкин так спешил к Очакову: помилуй бог, двести верст тащился тридцать пять суток. Словно баба на богомолье. Я вон из Минска
— Бомбардировки ретраншемента не достигают цели, — согласился Кутузов. — Мы поздно оценили значение передовых турецких пунктов-садов.
— Верно! А кому тут и оценить? Инженер-генералу Меллеру? Сюда бы наших старичков: вашего батюшку Лариона Матвеича или тестя, Илью Александровича Бибикова. Вот это были инженеры.
— Да, — вздохнул Михаил Илларионович. — Старики умерли…
— А он сидит, боится шевельнуться: мины! Ждет, когда лазутчики купят в Париже и пришлют ему полный план, где в Очакове заложены мины. А я не побоюсь! Мне надоело сидеть, помилуй бог!
И он побежал дальше, точно сию минуту собирался на штурм.
Кутузов смотрел вслед Суворову и думал: все такой же — пылкий, горячий.
А князь Потемкин чересчур уж осторожен!
Бригадным командиром Потемкин был хорош, а вот главнокомандующий из него получился никудышный.
В палатке стало совершенно темно. Кутузов велел денщику зажечь свечу: хотел написать в Петербург жене. Домой Михаил Илларионович писал часто.
Как быстро летит время! Кажется, вчера женился, а вот уже прошло больше десяти дет! И у них уже пятеро маленьких дочерей. Самой младшей, Дарье, нет еще и полугода…
Михаил Илларионович писал письмо, спрашивал о здоровье детей и живо представлял себе всех их.
Старшая, Прасковья, уже совсем большая — ей одиннадцатый год. Но самая любимая — это средняя, пятилетняя Лизанька, толстенькая, черноглазая. Вся в Бибиковых.
Когда Михаил Илларионович уезжал в армию и старшие девочки плакали, Лизаньку уговорили, что папа уезжает ненадолго.
И она повторяла: "Ты скоро вернешься, скоро?" — "Скоро, скоро", — отвечал папа, прижимая девочку к себе.
Михаил Илларионович не писал жене о том, что в лагере свирепствует кровавый понос и гнилая лихорадка, чтобы не тревожить родных. Написал лишь, что маркитанты пользуются случаем, невероятно дерут за все продукты и что под Очаковом плохо с дровами — не на чем готовить еду. Рассказал, как он сжег свою коляску: на каждом колесе денщик Ничипор сготовил ужин, а на оглоблях — обед.
"Написать о том, как 27 июля Суворов все-таки атаковал передовые укрепления Очакова, а Потемкин не поддержал его? Нет, не стоит!" — решил Михаил Илларионович.