Кувыр-коллегия
Шрифт:
— Толком говори, Лейба. Сто случилось? — просил Пьетро.
— Я всю меховую торговлю, что в руках у продажных чиновников перебывала, под свой контроль поставил. Какие там деньги крутились, Эрнест! Такое только в России бывает. Знаешь, сколько за шкурку соболя в Архангельске дают?
— Нет. Не знаю, — сознался Бирон.
— Я тоже не знаю, — сказал Мира.
— Десять рублей! За хорошего соболя. За одного. А в Петербурге та же шкурка уже 60 рублей стоит! А в Лондоне или Амстердаме она уже 120 рублей стоит. А знаешь почем её можно у самоеда* (*Самоеды — народность на севере) купить? За пять-десять шкурок дает купец одно топорище, коему цена в базарный день 15 копеек! А за одну фузею* (*Фузея — ружье) до 50 шкурок дают. А если то не соболь, а лиса чернобурая — то 200 шкурок. Ты хоть знаешь, Эрнест, что это за средства? С мехов соболя, песца, лисицы чернобурой, казна может иметь до полутора миллионов рублей в год. А имеет едва 300 тысяч. Отчего так? Воруют чиновники российские! И как воруют!
— И ты решил у них незаконную прибыль отобрать, Лейба?
— Дак деньги то все равно у казны воруют. А я поставил дело так, чтобы в казну попадало не как ранее 300 тысяч, а все 600 тысяч. Вот и прибыль государству Российскому! А деньги для войны потребны. Остальное же мне в карман пойти должно.
— Но что тогда Остерману не понравилось? Прибыль от меховой торговли только увеличилась.
— Я ведь не только это придумал, Эрнест. С тех мехов я еще большую прибыль получить могу.
— Большую? Это как? — спросил банкира Пьетро.
— Все меха я в Петербурге на складах придержал и продажу начал, когда цена на них подскочила.
— А всю прибыль себе в карман положил! — восхищенно проговорил Мира.
— А то куда же? Ведь я это придумал. Я! И потому прибыль от того дела принадлежит мне, — возмутился Либман, замечанию Пьетро.
— И ты желаешь, чтобы я тебе помог от комиссии Остермановой избавиться? — спросил Либмана Бирон. — Хорошо. Сегодня не зайду к императрице. И скажу ей, что нам такой человек как Либман надобен и потому от суда его надобно освободить!
Бирон оделся в нарядный красный кафтан. Надел орденскую ленту и взял шпагу с бриллиантами. Бороться с Остерманом дело не простое. Вице-канцлер империи был умен и хитер.
Он подал императрице жалобу на Лейбу Либмана в которой указал, что тот доходы государственные с торговли мехами, которая были издавна прерогативой государства, в свой карман перенаправил. Обвинение было серьезное. Но бил Остерман не по Либману, а по стоящему за ним Бирону.
Анна приняла герцога в спальне. Её только что осмотрели лейб-медики и отметили улучшение её состояния.
— Знаю, зачем пришел, герцог, — проговорила Анна. — Читала я донос графа Остермана на Либмана твоего. Он вор, и наказания за свое воровство достоин! Меховую торговлю издана наши предки охраняли еще от Ивана Грозного!
— Анхен, но Либман мой человек.
— И что с того? Его и наказывать за воровство нельзя? Так что ли?
— Но Либман увеличил доходы империи! Он нашел нам деньги на войну. Он много раз помогал государству. А что до воров, Анхен, то все твои русские чиновники воры! Посмотри на них! И ежели каждого судить то Россия без чиновников останется. А Остерман не против Либмана удар свой направил! Он на меня нацелен! Или я стал неугоден, государыня? Тогда я должен сегодня же отбыть на Митаву! И готов перед тобой жезл обер-камергера хоть сейчас положить.
— И корону готов положить, Эрнест?
— Корону герцога я подучил из рук дворянства курдяндского, ваше величество. Но если разговор пошел в таком тоне, то….
Анна боялась потерять Бирона и потому сразу сдалась.
— Ладно! Заголосил, словно баба! Не стану я твоего Либмана трогать! Пусть живет! Но в казну должен он 200 тысяч рублей положить! Мне деньги на армию Миниха надобны.
— То будет исполнено, Анхен. Но могу я сказать ему, что дело его…
— Можешь! Я дала слово. А слово императрицы дорогого стоит! А вот ты своего слова не держишь, герцог.
— Что ты говоришь, Анхен?
— А то и говорю, Эрнест. Я одна. Все меня бросили. Пока болела многие уже решили, что к молодому двору стоит переметнуться. Да и у Лизки цесаревны гостей за последнее время прибавилось. Понимаешь про что я?
— Нет, не понимаю, тебя Анхен.
— А кто к Лизке ездил? Не ты? — с укоризной спросила царица.
— Анхен, мой визит к цесаревне был продиктован государственной необходимостью. Я верен тебе, государыня. Кто я без тебя? Потому на мою руку ты всегда рассчитывать можешь. Меня русские без тебя сожрут с потрохами.
— И потому тебе больше о делах стоит думать. Ведь я больна, Эрнест.
— Но ты поправилась, Анхен. Доктора говорят, что твое здоровье стало лучше.
— Оно так, но надолго ли сие? Много ли проживу еще на свете, Эрнест? Может уже скоро призовет меня господь….
Год 1739, январь, 15 дня. Санкт-Петербург. Трактир у "Старого шхипера".
Эрнест Иоганн Бирен в сопровождении своего друга Пьетро Мира вдвоем вышли на улицы города. Одеты они были скромно в серые незаметные подбитые мехом плащи и шапки из лисьего меха.
— Снова отправимся к "Старому шхиперу", Эрнест?
— Да. К этому трактиру я за много лет привык.
— А может, пойдем куда-нибудь еще? — предложил Пьетро Мира. — Мало ли мест в Петербурге? Что-то у меня на душе сегодня тревожно.
— Да, брось, Петер. Кто нас опознает в таких то нарядах? Мы с тобой словно чиновники мелкого пошиба.
— Но о твоих врагах забывать не стоит, Эрнест. Много кто желает избавиться от тебя в России.
— Да, Они твердо выбрали себе объект ненависти — герцога Бирона. Хотя в последнее время с легкой руки Остермана многие поминают и тебя и Лейбу Либмана. Особенно последнего.
— Ну, ему можно и потерпеть, Эрснет. Либман столько заработал на мехах что ему грех жаловаться. А фон Штемберг сколько в карман нашего еврея положил за последний год?
— Зависть — худший из пороков, — произнес Бирон. — Однако какой сегодня морозный день, Петер.
— Вон уже и наш трактир показался, Эрнест. Выпьем водки и согреемся.
— Сейчас самое время выпить. Я в такую погоду начинаю понимать страсть русских к сему напитку.
В трактире в тот день было полно народу, и новые посетители едва протолкались сквозь толпу. Хорошо еще, что хозяин трактира Клаус Шпигель опознал новый гостей и быстро посадил их за небольшой столик в дальнем темном углу.