Кузнецы грома
Шрифт:
– Отлично! – крикнул Жорка. – Мы договорились до отрицания искусства!
Игорь словно и не слышал этих слов.
– У Толстого в "Аэлите" летят на Марс в двадцатых годах, – говорит он задумчиво.
– Помните, Гусев ходил в солдатских обмотках. А сейчас наша станция работает на Луне. Там живут люди. Подумай: люди живут на Луне. Нет, ты, пожалуйста, еще раз вдумайся в смысл этих слов: люди живут на Луне. На Луне! Вася, когда я думаю об этом, у меня комок в горле, плакать хочется… Это грандиозно, Васька! Неужели он не понимает?
– Кончайте, ребята, –
И он начал разливать остатки водки, примериваясь, чтобы всем досталось поровну…
А в темном – одна грязная лампочка – подъезде Раздолин, взяв в ладони прекрасное светлое лицо Нины, почти кричит:
– Я люблю тебя, понимаешь?! Я тебя люблю! Люблю!
Люблю!
17
Маленький, уже знакомый нам кабинет Главного Конструктора. Ему предстоит разговор с космонавтами. Звонили из Москвы, из штаба ВВС, просили все им объяснить.
Говоря откровенно, Главному было в общем-то все равно, кто полетит на Марс. Он полностью доверял людям, занятым хлопотливым делом подготовки космонавтов, и понимал, что из сотен парней, крепких душой и телом, можно отобрать несколько лучших. А потом – лучших из лучших. Такой выбор был уже сделан, и он согласен с ним. Вся тройка ему нравилась. Нравилось ему и то, что Агарков, Воронцов и Раздолин были очень разными, непохожими друг на друга. Вот они сидят перед ним, все трое, выбритые, подтянутые, очень молодые и уже поэтому красивые. Сидят и не знают, что лететь придется только двоим. Кому? У него нет права выбора. Но он хотел бы сделать такой выбор для себя. Не только для того, чтобы при случае "иметь свою точку зрения", но просто для того, чтобы проверить свой опыт и свое умение разбираться в людях. Он считал, что обладает этим умением. (Кстати, он им действительно обладал.)
Вот Воронцов. Он самый старший. Молчаливый. Видимо, упрямый. Широк в плечах, мускулист, но легок, пластичен. Волгарь, ульяновский. Хорошее русское лицо. У носа в скулах пробиваются веснушки. А нос чуть картошкой, но чуть-чуть. Лохматые брови, глаза с рыжцой. Блондин? Да вроде нет. Среднерусской светлой масти… Вот Раздолин – блондин. Голубоглаз, румян. Рядом с Воронцовым он кажется тонким, даже хрупким и обманчиво высоким. Совсем мальчик. Но молодцеват, глядит орлом.
Голова работает быстро, за словом в карман не полезет…
Агарков всех крупнее. Смуглолиц. Красивые волосы закидывает назад. Черные глаза с южной поволокой. Он из Новороссийска. Рыбак в пятом колене. Нетороплив, рассудителен, добродушен. Говорят, очень силен физически…
Вот они сидят: тройка лучших из лучших. А лететь двоим. Как сказать?
– Ну, как идут дела? – с улыбкой спрашивает Главный. – Как корабль? Давайте, критикуйте, лететь вам, не мне.
– Отличная машина! – радостно сообщает Раздолин.
– Корабль хороший, – говорит Воронцов.
– Мне не нравится пенопласт, – помолчав добавляет Агарков.
– Почему? – Главный удивленно взглянул поверх очков.
– Кругом белый пенопласт. Я понимаю, нужны мягкие стенки, чтобы в невесомости не стукнуться…
– Брось придираться, – перебивает Раздолин, – какое это имеет значение…
– Пусть, пусть придирается. – Семен Трофимович кивает головой. – Не день, не два лететь – месяцы. Белый – действительно цвет суховатый.
Надо сделать что-нибудь этакое, домашнее… И он записывает каракулями на перекидном календаре:
"Пенопласт!!"
– Степан Трофимович, – говорит Воронцов, – у иллюминатора поставили откидывающийся кронштейн для киноаппарата. Это удобно. Но аппарат крепится к нему намертво. Там бы шаровой шарнир с зажимом…
– Хорошо, – говорит Главный и опять помечает в календаре.
– У меня все, – официально, по-военному говорит Воронцов.
– Та-ак. – Главный оглядывает их. Как сказать? – У меня неприятные для вас новости, товарищи…
Все трое сразу подумали об одном.
"Не полетим!" – Раздолин.
"Старт откладывается" – Воронцов.
"Зря готовились" – Агарков.
Степан Трофимович замолчал, и все трое тоже молчат, ждут.
– Астрономы не дают погоды. В июле и последующие месяцы возможно резкое увеличение активности Солнца. Та биозащита, которая стоит на "Марсе", может не справиться… Это все, правда, предположения. Вполне возможно, что ничего и не будет, предсказать тут трудно… Возможно, что доза радиации на борту превысит допустимую. Не намного, но превысит. Для жизни опасности нет, для здоровья – может быть, и есть. Вы должны это знать. Ваш полет – не пустое задание летчика.
Вы имеете право отказаться… Трое молчат.
– Я готов лететь, – наконец, твердо говорит Раздолин.
– Степан Трофимович, – медленно начал Агарков, не глядя на Главного, – вот вы сами говорите: может, будет, может, нет, может, дождик, может, снег. А лететь надо. Марс не Луна. Если бы можно было отложить полет на несколько месяцев, ну переждать, что ли, тогда другое дело. Что ж, теперь следующего противостояния дожидаться? Риск есть риск. А где его нету? Хамсу ловить – и то риск. Как, ребята? – он обернулся к Воронцову, – Я думаю, летим. А если…
– Я не полечу, – перебивает Анатолия Воронцов.
– Как не полетишь? – не с удивлением, а скорее со страхом спрашивает Раздолин.
– А вот так не полечу. – Рыжие глаза Воронцова уперлись в зрачки Андрея.
– Ты боишься? – Раздолин напрягся как струна. Главный под очками сощурил глаза.
Вертит в руках толстый красный карандаш.
– Боюсь… Помню, как пустили слух, что Титов заболел лучевкой. Он лежал с ангиной и не мог приехать на какое-то заседание, а старухи в очередях жалели Германа. Я хорошо помню, что тогда говорили… Но это была глупость. А тут?! Кто летит? Раздолин? Воронцов? Ерунда! На Марс летит Советский Союз! И если что случится, то не о нас же речь в конце концов… Да что говорить, – Воронцов махнул рукой, – все ясно… Степан Трофимыч, – он обернулся к Главному, – надо что-то сделать… Я, конечно, не знаю, возможно ли это, но… Главный щурится, играет карандашом.