Квантовая ночь
Шрифт:
Когда дело доходит до драки, бей первым. Этот урок маленький Владимир усвоил ещё в песочнице; этот же урок он преподал тем скотам на Украине.
Код запуска состоит из двух частей: сначала ежедневное кодовое слово плюс обычная русская фраза, позволяющая анализатору голоса подтвердить идентичность говорящего, а затем двенадцатизначная последовательность букв и цифр, которую министр обороны уже передал ему в пластиковом контейнере.
Путин склонился к микрофону на изогнутой ножке, похожей на шею
— Это президент. Слово дня: «балансирование»; код авторизации следующий… — Он вскрыл контейнер, в котором оказалась жёлтая пластиковая карта со строкой выдавленных на ней красных символов.
Путин прочитал первые три символа — две буквы и цифру — и после этого…
…вдруг подумал о дочерях — Марии и Екатерине…
Он произнёс следующие два символа: цифру и букву.
Мария осенью собиралась родить первенца.
Ещё буква. И ещё.
Он замолчал. Задумался.
— Господин президент? — сказал министр обороны. — Господин президент?
Последствия будут огромные. Гигантские. Американцы — как и китайцы и северные корейцы — не могут не ответить.
— Господин президент. С вами всё в порядке?
И, в конечном итоге, какая от этого будет польза?
— Господин президент, они ждут последней цифры. — Министр подался вперёд, взглянул на карточку. — Это девятка, господин президент.
Путин скривился; он и сам прекрасно это видел.
— Господин президент?
Президент открыл рот и произнёс:
— Нет.
— Простите, господин президент?
— Нет, — повторил он. И следом слова, которые он не помнил, чтобы произносил когда-либо в своей жизни. — Я передумал. Я не буду этого делать.
Девин Беккер, как и большую часть времени с момента оглашения приговора, сидел на краю койки в своей камере в тюрьме штата Джорджия, закрыв лицо руками. Он был зол на присяжных, на судью и на эту сучку — окружного прокурора, но больше всего на собственного адвоката и того хренова эксперта-канака. О чём они вообще думали, ставя на него клеймо психопата! Да, да, в тюрьме Саванны всё получилось малость грубовато, но чёрт возьми, заключённые сами напросились. Это их нужно было послать в камеру смертников, не его… ну, кроме того поганца, которого он утопил в унитазе; он, очевидно, здесь оказаться никак не мог. Но всё равно.
И, кроме того, это ведь по большей части была вина других охранников. Девин просто предположил, что им стоит преподать заключённым урок; эти безмозглые тупицы не обязаны были ничего делать!
И тогда…
Однако тогда…
Именно тогда…
Девин ощутил, как его омывает какая-то волна… он не знал, волна чего, но мысль, которая у него появилась, была совершенно ясна, хотя и нова для него: Может быть, мне не следовало этого делать.
И, пару секунд спустя: То есть, я не должен был, я бы не…
И после этого: О чём я думаю?
И, самая простая из всех, и при этом такая новая и странная: Почему?
Почему это…? Было это…? Это так вот выглядит сожаление? Утверждая решение присяжных, судья-джап сказал: «Мистер Беккер не выказал ни малейших признаков раскаяния в своих отвратительных преступлениях». Но сейчас…
Сейчас…
Девин глубоко вдохнул. Воздух здесь всегда нехорош: слишком жаркий, слишком влажный, воняющий испражнениями, мочой и пропотевшей одеждой. И всё же он всегда вдыхал его без труда, однако сейчас он застрял у него в горле, и его грудь содрогнулась.
И снова, ещё один глоток зловонного тюремного воздуха, ещё одно сотрясение грудной клетки; плечи приподнялись и снова опустились.
А потом — самое удивительное: костяшки пальцев, которым он подпирал щёки, внезапно стали влажными.
Лицом в… траве?
Упереться, встать. Повернуться всем телом.
Там: полицейский, который держит в руках… электрошокер? Коп смотрит на объект, его глаза выпучены, рот удивлённо раскрыт, потом роняет устройство и идёт, сокращая дистанцию.
— Мэм, мне очень жаль, но вы не должны были убегать.
Колени подламываются; нужно на что-то опереться. Тело поворачивается, открывая взгляду вид на других, рассыпанных по широкой лужайке; они движутся беспорядочно, словно спугнутая стая…
— Дайте мне встать! — сказал Менно. — Я хочу встать.
Нельзя сказать, что было очень больно, но он передумал — теперь, когда у него появилось, чем думать. Он хотел сойти на этой остановке, и не только потому, что умрёт, если синхротрон выстрелит в него ещё раз, но и потому, что он чувствовал себя так здорово, несмотря на адскую головную боль.
Но Джим и Виктория в этот момент предположительно пребывали в состоянии эф-зэ. Разумеется, они были дезориентированы, но, если ему повезёт, также и послушны.
— Джим. Это я. Профессор Уоркентин. Мне нужно, чтобы ты ко мне подошёл. Джим, ты здесь? Джим? Джим!
Голос, знакомый, но сдавленный. Произносит имя — произносит имя этого субъекта. Ожидается ответ.
— Да, Менно?
— Слава Богу! Что-то пошло не так. Мне больно.
Ожидаются новые слова; готово:
— Что болит?
— Голова. Это… господи, словно отбойный молоток. — Неразборчивое фырканье, потом: — Отключи его! Отключи!
— Что отключить?
— Пучок!
Взгляд сдвигается в сторону Виктории; плечи приподнимаются.
— Джим! Ради Бога!