Шрифт:
Владимир ПОКРОВСКИЙ
КВАЗИКЛАССИЧЕСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Пройдет время, и мы привыкнем к такому такому полезному, такому волшебному, такому удивительному изобретению, как копир. Вот чего я боюсь.
Разве могу я в чем-то винить ребят, когда они хлопотали вокруг моего тела, разможженного почти до пояса пятисоттонным контейнером? Разве можно хоть в чем-то винить врачей, которые над этим телом колдовали битых три часа, стараясь спасти ту кроху жизни, которая в нем еще шевелилась? А когда я умер, и прошли все сроки, во время которых смерть называется клинической, а врачи все еще не сдавались, все еще на что-то надеялись и в конце концов победили, ну, может ли быть тут хоть толика преступления? Конечно они знали, что я на прямой связи с копиром, что, как только я умру, появится другой, всего
Объективности от меня не ждите. Очень может быть, что все на свете хорошо, а я просто полчеловека с изуродованным восприятием, ворчу на все, жалуюсь, ищу, на ком бы свою ущербность сорвать, что кругом виноват только я сам и никто больше. Но если я виноват, пусть даже и так, ТО В ЧЕМ ИМЕННО?
Еще ничего не понимая, на интуиции, он вошел в операционную, где люди и машины с упорством, достойным лучшего применения, бились за мою никому не нужную жизнь, рядом с ним, за его плечом, убивались ребята; их, конечно, никого не пускали в стерильную зону, им ничего не было видно, только спины врачей и глыбы приборов, они кляли себя последними словами, потели и утирались рукавами рабочих курток, мои ребята, друзья мои, раньше мои, а теперь "и мои тоже".
Борис, двойник мой, мучился вместе со мной. Наша идентичность привела к резонансу психополей, возникла сильнейшая телепатия: он переживал все боли, накачивал меня силами, которых мне не хватало, управлял за меня остатками моего организма... Слег потом на неделю. А зачем?
Мне спасли жизнь и половину тела, да и в ту половину насовали целую кучу искусственных органов - мочевой пузырь, почки, селезенку, кишечник. Соорудили биопротез. Бегать в нем сложновато, но я хотя бы ходить смог и на человека похож стал. О разведке, само собой, и думать запретили, какая там разведка?
Все трубят - первопроходчики, пионеры... Модная профессия, романтика, риск, предельное самовыражение. Все так, только слова какие-то... Для нас это больше. Уход из разведки - как смерть, уж я-то знаю. То, что происходит вокруг, кажется ничтожным, вся память - там. А хуже всего во сне: во сне становишься беззащитным, одно и то же снится из ночи в ночь, причем самая обычная ситуация. Фатомский космопорт и почему-то земное утро, с облаками, травой, горбиком солнца; идет обычная колготня, загрузки, заправки, продувки, кто-то космос клянет над поломанным хордуаром, кто-то стартует, кому-то неправильно выписали путевку, и вот он бежит к управлению через все поле, а вдогонку ему несутся наши стандартные шуточки, плоские, но до чего же родные, а мы стоим особо, разведчики, элита, племя! И я на своем протезе с ними стою. Джафар... Бойл... Прыгунов... Сашка... Мне нужно поменять скафандр, мой обносился, но каптер наш, толстяк, тиран и самодур, любимый наш Фокин, ерепенится - говорит, не дам, слишком часто меняешь, походишь в этом. Да мне плевать, я могу и в этом, я отлично выспался, рядом - друзья, и так мне хорошо с ними!
А что, говорю, ребята, хорошо бы нам сейчас огоньком погромыхать, чтоб куда-нибудь вместе.
– Почему нет, - отвечает невозмутимый Джафар, - "Виздом" твой заправленный, на восьмой площадке соплами притоптывает, путевка есть беги, пока медкомиссия не хватилась. А мы за тобой.
И я стартую.
После чего просыпаюсь и чуть не плачу. Все люди рано или поздно взрослеют, одни разведчики остаются детьми. Хотя на их долю приходится куда больше всяческих неприятностей.
Память играет со мной странные шутки: не помню, кому первому пришла в голову страшная идея насчет Бориса, то есть, я почти наверняка помню, что заговорила об этом Зофья, хотя, с другой стороны, такое мог придумать только я, уж ни в коем случае не она. Мне просто очень хочется иметь к этому делу как можно меньше отношения. Сны и фантазии - ах, как они помогают.
Мне надо во всем разобраться.
Один из наших, Сашка,
А я живу на Куулу, в этой заброшенной дыре, за сотни мегапарсеков от ближайшего маяка. Но, по крайней мере, здесь нет старых знакомцев. Планета земного типа, задумана была как общегалактический заповедник, но вот уже лет пятьдесят он не пополняется. Когда-то здесь произошел генетический взрыв, и все привезенное зверье погибло, родилась своя фауна, причем настолько противоестественная и кошмарная, что никто не захотел иметь с ней дело, даже патобиологи, а уж им-то, казалось бы, дневать тут и ночевать - нет, не годится им, мы, говорят, и не такое можем. Так что мы ограничиваемся косвенными наблюдениями и ждем, когда эти твари, наконец, съедят друг друга и позволят начать серьезную колонизацию планеты.
Зофья молчала, она говорила, что всем довольна, но я-то видел!
Место, где мы живем, пожалуй, единственное на планете, которое свободно от этой мерзости, но иногда они пробираются в поселок, поэтому без стоп-ружья у нас выходить не принято. В поселке - единственная больница, настолько необорудованная, что пересадка аорты здесь уже проблема.
Она моя жена, вот что странно. Я, безнадежный калека, отхватил себе такую красавицу, какую и на курортных планетах не сыщешь. Она умница. Она чудо. Она сказала однажды:
– Ты забиваешь себе голову всякими глупостями. Со мной все в порядке. Откуда такие мысли?
За мной нужен уход. Одному мне совсем плохо. Она делала все. Правда, заставляла за это терпеть кой-какие свои недостатки, а у кого их нет? У нее удивительная способность безмерно страдать по пустякам. С ней никогда не знаешь, что она в следующий момент выкинет. Потом она все помнит наоборот, иногда просто обидно. С ней очень непросто, конечно.
Пять лет вместе. Пять лет молчаний и разговоров и целомудренных ласк. То она, словно девчонка, носилась по дому (у нее был халат с широкими рукавами. Цветастый. Вечно она этими рукавами за все цеплялась), то сломается вдруг, сядет, уставится в стол, какую-нибудь мелочь бесцельно передвигает - не дозовешься. Подражает кому-то, что ли? Я ее ревновал, я и не подозревал раньше, как может сломать человека ревность. Я бы, честное слово, простил, если б что-нибудь обнаружил. Но отпускать одну - просто мука была, даже на полчаса. У нас в поселке почти сплошь мужчины.
Я ничего поделать с собой не мог: таскался за ней в экспедиции, заново учился управлять вертолетом, снова вспомнил свои таланты стрелка. Здесь это очень ценится. Ни на шаг от нее не отходил.
И еще. Я всегда чувствовал Бориса-Второго, где бы он ни находился.
Она хотела ребенка. Она не говорила мне, но я и так видел. Да и прорывалось у нее. В том, как ухаживала за мной, как хотела быть главной кого из них к материнству не тянет? А я тоже мечтал о ребенке, неважно девочка или мальчик. Сам толком не знаю, почему. С одной стороны... конечно, конечно!.. Привязать ее хотел, отвлечь от нее мужчин, которые наседали на нее роями. С другой стороны, просто от нее ребенка хотел, и для себя тоже хотел, даже неважно от кого. Еще, может, потому, что она хотела. А самое главное - из-за того, что... ну, какой от меня ребенок? А искусственный, нам казалось, не то. Вот именно что не из-за ребенка нам ребенок был нужен.
Мы оба хотели невозможного.
Кому первому это пришло в голову, убейте, не вспомню. Да и не пришло в голову, не придумалось, не вспомнилось - видно мысль такая сидела всегда, и в конце концов кто-то сказал слово. Кто, кто...
Я позвал его, и он тут же откликнулся.
– В чем дело?
– спросил он по дальней связи.
Я сказал, - приезжай, - а он ответил, - хорошо, - и ни о чем не спросил.
Я все обдумал. У нас был четкий план. Я разбросал вокруг поселка жвалы прыщенога, натертые мускусом, с таким расчетом, чтобы, когда вечером задует в сторону Синих Холмов, запах донесся до гнезд ипритовых пауков.