Квазиклассический треугольник
Шрифт:
Зофья, бедняжка. Она, похоже, и впрямь не видела разницы между нами.
– ...Как вам, наверное, трудно. Я не представляю, если бы такое случилось со мной.
– Это ему трудно...
Жозеф нашел лопнувшую трубку, и мне показалось, что он заметил надпил, хотя все было сделано аккуратно. Борис посмотрел ей в глаза и протянул руку к ее лицу. Я вдруг понял, что сейчас случится, я почему-то надеялся, что все произойдет позже, ночью, я думал, что эти полчаса будут только прелюдией. Но Зофья уже не играла, она взяла его за руку и прижала к щеке.
А
– Быстрее, черт! Дай-ка!
Я оттолкнул его в сторону и на мгновение поймал его удивленный взгляд, вы не представляете, акая мимика у искусственного лица. Перекошенная. В момент я вставил трубку, торопливо заполз в кабину, взмыл кверху. Жозеф что-то кричал снизу, махал руками, но не до него было, не до него, они целовались.
– Нет!
– крикнул я Борису.
– Стой, нельзя!
А он притворился перед собой, что мой крик ему показался.
Я видел во всех деталях, в мельчайших подробностях каждый стон, каждое прикосновение, каждый нюанс мысли и чувства, каждый даже шорох приобрели необычайную яркость, жгли меня, убивали, сводили с ума...
Я не кричал уже, хрипел, перестань, перестань, что же ты делаешь, и он уже не говорил себе, что не слышит, он просто не обращал внимания.
Вертолет шел на предельной скорости, и Борис тоже спешил. Я не мог справиться с ногами, они выбивали непрерывную дробь, я еле держался в кресле. Вдобавок, ослабли крепления, наверное, в тот момент, когда я забирался в кабину. Я, того и гляди, мог выпасть из протеза.
Все кончилось, когда я шел на посадку. Зофья улыбнулась Борису и, чтобы не встречаться со мной, ушла в другую комнату. Он стоял у окна и старался придать себе непринужденный вид. Но вид у него был очумелый.
Я вошел. Мы смотрели друг на друга, обожженные моей яростью и отчаянием.
– Борька...
– растерянно сказал он, - Борька... Ну ты же все знаешь.
– Паука-то мы фиксанули. Хороший паук. Ничего. Ничего.
– Ты же все понимаешь, Борька!
– закричал он.
– Ты сам этого захотел!
– Ты знал?
– и губы у меня онемели, и вообще чувствовал я себя преотвратно.
– Нет. Но догадывался. Я представить не мог...
Мы хотели ребенка.
Невозможно.
Нет. Мы хотели ребенка.
От меня.
От меня.
Ну да, ведь
...а раз невозможно от тебя, решили от меня. Она, значит...
я ничего не понимаю. От тебя?!
Ну да, ведь
гены одни и те же, мы ведь одно.
Все больше ужасаясь, он вслушивался в меня, и мне стало страшно, что он поймет не так, и заговорил вслух, но вслух было еще труднее, а главное, он пытался не слышать слов. Он еще не принял и четверти того, что я ему хотел объяснить, как вдруг заслонился, закрылся.
– Хватит!
– и замолчал.
У него есть все. Мне только снится разведка, а он в ней живет. Я жалкий, дрянной, истеричный обломок человека, обрывок когда-то ценной бумаги. Я умею хорошо
– дать ему поносить всю ту гадость, которую я ношу в себе, поставить хоть на минуту на свое место, а это значит - ниже себя...
Он молчал и ужасался тому, какая же я сволочь, а я увидел, что он любит Зофью, любит как я. Это портило все. Он не должен был любить Зофью. Я ненавидел его, не себя, а его, я сказал, чтобы он перестал молчать, я сказал ему, что он не имеет права упрекать меня, потому что он - это я, а я - первый. А он закричал на меня, что не отдаст Зофью, только этот предмет и был ему интересен в нашем с ним разговоре, закричал, что мое увечье еще не повод калечить ее. Ну, то есть, совсем уже ни в какие ворота, он все хотел отнять у меня, и мы стали оскорблять друг друга, а в руке у меня было ружье, и я все время чувствовал его тяжесть.
Потом кто-то из нас сказал, что мы зря спорим, что не худо бы спросить Зофью, с кем она хочет быть, мы позвали ее, и она в ту же секунду вышла, с распухшим лицом и бешеными глазами. Я спросил ее, кому из нас уйти, и она ответила, что мы противны ей оба.
И мы, как частицы взрыва, уже готовы были разлететься в разные стороны, когда засветился экран телефона, и появилось в нем лицо Жозефа.
– Борис, вы здесь?
– Да!
– я торопливо включился.
– Жозеф, как ты добрался? Я тебя бросил. Я...
– Я как раз по этому поводу, - сказал он и скомкал лицо в гримасу, обычно заменявшую ему приветливую улыбку.
– Со мной все хорошо. Я просто, чтобы вы не волновались.
Я стал было извиняться, но он меня перебил:
– Ну, что вы! Я понимаю. Извините, что помешал. Я - чтобы вы за меня не волновались. Извините...
Отключись он в эту минуту, и я не знаю, как бы тогда все сложилось. Но он был слишком вежлив, чтобы прервать разговор, не дождавшись на то согласия собеседника.
Он так растрогал меня своими идиотскими извинениями, как будто не я подло бросил его на самой границе поселка, что я не смог его отпустить.
– Жозеф! Послушай, Жозеф! Сейчас нет для меня человека ближе, чем ты.
– Я представил Бориса с Зофьей и передернулся.
– Послушай, послушай меня, мне очень важно, что ты скажешь. Как ты решишь, значит, так и правильно.
Я верил тогда всему, что говорил.
Он начал было отнекиваться, но я не слушал. Я рассказал ему все, и меня не перебивали. Зофья отвернулась, будто не о ней разговор. Борис холодно смотрел на меня, и я вдруг почувствовал, что совсем не слышу его, впервые за эти годы. Пока я рассказывал, Жозеф мотал головой, сцеплял пальцы, порывался что-то сказать, я замолкал, но он говорил: "Нет, нет, я слушаю", и я продолжал. Необходимо было, чтобы он понял, и когда я закончил, он медленно проговорил: