Кыш и Двапортфеля: Повести
Шрифт:
Я тоже, как и он, осоловел, прилёг прямо на травке под чинарой и уже почти совсем заснул, но меня позвали:
— Алёша!
ГЛАВА 48
Пока я спросонья соображал, не послышалось ли мне это, мама подошла к калитке и пригласила зайти Веру, Севу и Симку.
У Севы под глазом белел крест из пластыря, а Симка прижимал к груди перевязанную руку. Они поздоровались.
— Что это с вами случилось? — спросила мама.
— Ныряли, — ответил Сева.
Я подошёл к ребятам,
Сева и Симка ещё раз заставили меня подробно рассказать про «Старика» и его приятеля. Во что они одеты? Какого цвета их космы и бороды? Когда собираются напасть на осетра? И не было ли у них плана похищения лебедей?
— Вот, вот, вот! — вспомнил я. — Второй, которого зовут Жекой, сказал про лебединую песню!
— Это они! Молодец, Алексей. Наблюдательный ты человек! — похвалил меня Сева.
— Бинокль не потерял? — спросил Симка, и я неохотно принёс бинокль.
Мне самому интересно было узнать, откуда ребята знакомы со «Стариком» и Жекой.
Оказалось, что Сева, и Симка, и Вера давно напали на след компании «дикарей». «Дикари» из этой компании переходили с места на место и жили то под Ялтой, то под Симеизом, то под Мисхором. Это их подозревали в том, что они устроили лесной пожар, который, к счастью, вовремя потушили, и в том, что охотились с луком за голубями, и в том, что срезали розы в опытном розарии, и ещё по всему выходило, что именно они в заповеднике за Красным Камнем ранили из лука оленёнка. Оленёнок так и прибежал, истекая кровью, со стрелой, торчащей в боку, к сторожке лесничего.
В общем, эти «дикари» разбойничали ловко и безнаказанно: оставляли на стоянках после себя кучи мусора, искалеченные топором деревья, поймать их на месте преступления ни разу не удавалось.
Сегодня Сева и Симка попробовали было сказать этим «дикарям», чтобы те рубили только сушняк, но их отлупили, прогнали от палаток и пообещали в случае чего добавить ещё как следует. Ребята ничего не смогли поделать: силы были неравные.
— Сегодня они ответят за всё, — всхлипывая, сказала Вера.
— Вы за мной зайдёте? — тихо спросил я, поглядывая в сторону мамы.
— Ты что? Спятил!
— Это же опасно!
— Мы и Верку с собой не берём!
— Тут тебе не военно-спортивная игра, а кое-что почище!
Я сначала не поверил, что они не хотят меня с собой брать. Но Сева добавил:
— Мы же о твоём здоровье беспокоимся, непонятливый ты человек!
Я от обиды сел на дорожку и, уткнув лицо в ладони, чтобы не услышала мама, плакал так горько, как не плакал целый год, с самого похищения Кыша. И он хоть и спал, но почуял, что я реву, прибежал и, скуля, лизнул меня в ухо. И зарычал на ребят.
— Ладно… настырный ты человек, — сказал Сева.
— Мать тебя отпустит? — угрюмо спросил Симка.
Я сразу перестал реветь и не знал, что ответить. После всего, что произошло, мама, конечно, не отпустила бы меня. Ночью, да ещё в засаду на настоящих браконьеров, да ещё вооружённых подводным ружьём? Ни за что! Но не мог же я сказать об этом ребятам? Тогда бы уж они наверняка не взяли меня с собой… И я в одно мгновение придумал вот что:
— Мама-то меня отпустит, — сказал я, высморкавшись и вытерев слёзы, — но у неё нервишки пошаливают… Она будет беспокоиться… Она же всё-таки мама и женщина… Поэтому в час ночи ты, Вера, приходи ко мне. Я тебя положу вместо себя на раскладушку, а сам возьму Кыша и тихо уйду. Выручи, пожалуйста! Я тебя всю жизнь буду любить и уважать… А если у Кыша будут дети, я тебе самого лучшего щенка отдам!
Вера, немного подумав, согласилась лечь вместо меня на раскладушку. Мы договорились, что ровно в час ночи ребята будут у калитки, которую я оставлю открытой. И я в знак благодарности обещал взять их на днях с собой и с настоящим сыщиком на операцию «Лунная ночь».
ГЛАВА 49
Они ушли, а я стал соображать, как бы уговорить маму разрешить мне вынести раскладушку на улицу. Обдумав все варианты, я понял, что лучше всего попробовать использовать диатез. Он у меня был в яслях и в детском саду, и мама очень боялась его возвращения.
…За домом на куче перегноя были заросли крапивы. Я сорвал две крапивины, зажмурился, изо всей силы сжал зубами носовой платок, чтобы не заорать от ожога, и слегка стеганул себя крапивой сначала по левой щеке, а потом по правой, по руке и по ноге. Места, до которых я дотронулся крапивой, сразу зачесались, зажглись, но я, почёсывая их, как ни в чём не бывало подошёл к маме и сказал:
— Мам, у меня крапивница началась. Самая настоящая. Вот — на щеках, на руке и на ноге.
Одного из них зовут
— Спасибо. Порадовал. Ну-ка, покажись… Боже мой! Действительно! — сказала мама. — Ты что-нибудь ел, когда разгуливал по горам?
— Ни крошки! Ни травинки!
— Отчего же это вдруг? Просто какое-то проклятие, а не отпуск! В горле у тебя першит?
— Мне кажется, весь диатез от ковра в нашей комнате, — объяснил я. На этом большом, во весь пол, старом ковре стояла ночью моя раскладушка. — Он как-то сладко-сладко пахнет, и меня подташнивало. И горле першит немного.
— Пожалуйста, говори потише. Я же не могу просить Анфису Николаевну вынести из дома ковёр! Вдруг его тоже украдут.
— Правильно, — сказал я. — Ничего. Как-нибудь привыкну… пересплю. Главное, не беспокойся. Завтра всё пройдёт.
— Ну уж нет! У меня нет времени возиться с твоей крапивницей. Я сейчас схожу в аптеку за хлористым кальцием, а спать ты будешь на улице. Надеюсь, тебя не унесут вместе с раскладушкой. А если унесут, то я два дня отдохну. Может, ты струсил?
— Почему же? Могу ночевать и на улице, — скрывая радость и отчаянно почёсываясь обеими руками, сказал я. — Буду опять на звёзды смотреть…