Кыш и Двапортфеля: Повести
Шрифт:
— Э-эх! — сказал я вслух от злости на себя и от досады.
— Не горюй, Алексей, — хлопнул меня по плечу Сева, — всё вышло как надо.
— А кто же всё-таки бежал с тобой рядом? — спросил Сергей Иванович. — Загулявший отдыхающий?
— Это был Пушкин! Поняли? Пушкин! — ответил я. — И мне вас всех жалко!
— Почему это тебе нас жалко? — спросил Сева.
— Потому, что вы не верите в чудеса! Вот почему! — сказал я и, не попрощавшись, повернул налево и пошёл к нашему дому.
Недалеко от него под стеной из каменного жерлышка всегда текла струйка воды. Я намочил в ней платок и, подойдя к нашей калитке, выжал воду на петли, чтобы они не заскрипели и не разбудили маму…
Дома всё было тихо. Только Волна спрыгнула с подоконника, но на Кыша не напала, только в сторонке горели жутким зелёным светом её глаза.
Вера крепко спала, закинув руку за голову.
Я осторожно её растормошил. Она долго растирала кулаками глаза и соображала с глупым видом, где находится. Потом спросила:
— Поймали?
Я кивнул и знаками попросил её побыстрей уйти. Вера беззвучно захлопала в ладоши и слезла с раскладушки.
— Спасибо, — шепнул я и, не удержавшись, поделился: — Я с Пушкиным разговаривал… честное слово!
Вера махнула рукой и на цыпочках побежала к калитке. Я, уже не боясь скрипа пружин, забрался под одеяло и, не успев ни о чём подумать, заснул как убитый.
ГЛАВА 54
Утром мама снова с трудом разбудила меня и Кыша и спросила:
— Почему ты спишь одетый? Доброе утро!
— Было холодно. Доброе утро! Вот я и… А-а-а! — зевнув, сказал я, вскочил и побежал умываться.
В голове моей всё, что произошло за несколько крымских дней, было перемешано, и я никак не мог вспомнить, что должно произойти сегодня утром. Потом, окатившись холодной водой, сообразил: Василий Васильевич! Ведь он обещал зайти за мной и взять на операцию по исправлению Феди! Может, он догадался, что я выследил их обоих?
— Мам! — сказал я. — Мне тоже надо, как папе, побольше бегать и развивать мускулы, чтобы потом не пришлось разъезжать по домам отдыха и помирать от скуки. Я пробегусь до завтрака. И Кыш тоже. Ночью ничего не произошло?
— Тьфу-тьфу! Как твоя крапивница? Покажись.
— Всё нормально. Прошла на свежем воздухе. Надо теперь спать на улице каждый день.
— А если ночной дождь?
— Купи прозрачную скатерть, и будем меня ею накрывать, — сказал я. — Кыш! За мной!..
ГЛАВА 55
В «Кипарисе» до завтрака отдыхающие делали на спортивной площадке зарядку. Одни занимались с гантелями, другие — подтягиванием на турниках, третьи растягивали эспандеры. Феди среди делавших зарядку не было. А папа и Василий Васильевич прыгали со скакалками. Увидев меня, папа заулыбался, застеснялся, перестал скакать и крикнул:
— Отойди и жди у корпуса! Не мешай.
Василий Васильевич подошёл и успокоил меня:
— Всё откладывается… Он получил телеграмму, которая спутала все его планы. Жди. Я всё помню. — Он снова пошёл скакать через прыгалку.
Мы с Кышем проведали павлина. Он клевал из миски варёную морковку и свёклу. Кыш подошёл, обнюхал его со всех сторон, облизнулся и посмотрел на меня:
«Никогда не съем эту птицу!»
— За то, что ты воспитанная собака, я тебя хвалю. А за то, что ты ночью побоялся побежать за преступником… мы ещё об этом поговорим!
Я сел на скамеечке около главного входа, чтобы вспомнить ночные события, но не успел. Корней Викентич вышел из корпуса, держа под руку расстроенного Федю, и душевно говорил ему:
— Не отчаивайтесь. Жена по-своему права. Войдите в её положение. Знакомы вы с псом без году неделя. И расстанетесь без особых душевных травм.
Я подошёл к Корнею Викентичу и сказал:
— Доброе утро! Я пришёл, чтобы спросить, как дела у нашего папы.
— Он начинает обретать человеческий облик. Он удивительно упрям. Главное — не мешать ему.
— Наоборот: мы с мамой будем рады, если вы ему прибавите нагрузки.
Корней Викентич ушёл, а Федя сел рядом со мной и вынул из кармана телеграмму:
— Вот читай. Ответила «молнией»!.. Жена называется…
— Категорически приезжай собакой самим жить негде вплоть развода целую Нина, — прочитал я вслух «молнию». — Тут же сказано: «приезжай» и «целую». Значит, всё в порядке!
— Везде пропущено «не». Понимать надо. Это же телеграмма, а не письмо. Выходит: «не приезжай…» И не целует она меня… Как я псу теперь в глаза погляжу? Как? — спросил Федя. — Но если уж рубить, так сразу! Прощай, собака!
Федя решительно направился на хоздвор. Мы с Кышем побежали за ним.
Норд ещё издали учуял его, бросился навстречу и, привстав, положил на Федины плечи передние лапы. Федя обнял пса. По щекам у него текли слёзы. Кыш заскулил, почувствовав во всём этом что-то недоброе. У меня тоже комок подступил к горлу. Я сказал:
— Надо упросить Корнея, чтобы Норд остался здесь навсегда. Еды хватит. И павлина будет охранять, чтобы последних перьев не выдернули.
— Без меня он тут жить не станет. Опять бродяжничать пойдёт… Делать великолепную стойку за конфетку. Пока… пока не… Да что тут говорить! Разом так разом. Не разводиться же с Нинкой в конце концов? Пошли, Норд, — зло и твёрдо сказал Федя.
Несчастный пёс сразу понял, что случилось что-то непоправимое, и за одно мгновение постарел на двадцать лет. Он, полузакрыв глаза, ковылял за Федей, а мы с Кышем плелись следом и ничем не могли помочь ни человеку, ни собаке. Но смотреть, как Федя отведёт Норда куда-нибудь подальше, прикажет больше к нему не подходить, и видеть при этом выражение собачьих глаз я тоже не мог.
Мы с Кышем подождали, пока они зайдут за угол, и сразу всё вокруг показалось мне серым: и небо, и море вдали, и кипарисы, и всё, всё, всё…