Кыш и Двапортфеля: Повести
Шрифт:
Противней всего было пить самую горькую на земле жидкость — хлористый кальций, но когда мама принесла бутылку из аптеки, я выпил и даже попросил добавки.
— Хватит, — сказала мама. А если бы я отмахивался и плевался, она обязательно заставила бы меня выпить лишнюю ложку.
Постепенно щёки, руки и ноги перестали чесаться. Я немного почитал сказки Пушкина, которые захватил с собой в Крым, потом мы посмотрели по телевизору фильм про войну, поужинали, гулять никуда не пошли, и я улёгся на улице.
Я несколько раз засыпал, просыпался, ворочался с боку на бок, потому что руки и ноги ещё немного жгло, снова засыпал, а ребята всё не шли и не шли. Я уж думал, что они меня обманули…
Но тут тоненько пискнули железные петли калитки, и послышались осторожные шаги. Ночь была так темна, что я не мог увидеть Веру, пока она не подошла совсем близко. Кышу я шепнул, чтобы помолчал.
Лежал я одетый и даже в сандалиях. Я тихонько, чтобы не скрипели пружины, встал с раскладушки, а Вера легла, и я её укрыл с головой одеялом. В этот момент мама сонным голосом спросила из комнаты:
— Алёшенька, очень зудит крапивница?
— Совсем прошло… Спи, мамочка, — сказал я, и что-то дрогнуло во мне от любви и жалости к маме. Но отступать уже было поздно. Я, глотая слёзы, поклялся ей про себя, что вернусь… что я постараюсь вернуться здоровым и невредимым.
ГЛАВА 50
Выйдя из калитки, я увидел под фонарём вместе с Севой и Симкой взрослого. Он сказал мне, как его зовут:
— Сергей Иваныч.
— А мы Алёша и Кыш, — сказал я и сразу догадался, что Сергей Иванович — отец близнецов. В руке у него я не заметил ни верёвок для скручивания рук, ни оружия. У Севы на груди был аппарат со вспышкой, а Симка нёс большой цилиндрический фонарик.
По улицам ещё гуляли «дикари», а в парке никого не было.
К прудам мы вышли незнакомой мне дорогой, и Сергей Иванович расставил всех по местам. Я, конечно, оказался дальше всех от пруда.
— Всё. Больше ни звука. Как только я скажу: «Старик, ты в ауте!», направляйте на них фонари, а ты, Сева, — щелкай. Ты, Сима, будь около лебедей, чтобы им не успели свернуть шеи… По местам.
Меня с Кышем положили на газоне за подстриженными лавровыми кустами и велели, в случае чего, чтобы Кыш подал голос. От кустов пахло тепло и пряно. Слева, неподалёку от меня, серела дорожка. Над ней горел тусклый фонарик и освещал зелёную скамейку. Было очень тихо. Только где-то журчал ручеёк, ровно дышало море, и иногда в своём домике встряхивали крыльями лебеди… Время тянулось медленно. Ко мне два раза неслышно подходил Сергей Иванович и спрашивал:
— Ты ничего не напутал?
— Что вы! Ни слова! — шёпотом отвечал я.
Чтобы не задремать, я чесался и смотрел на тусклый фонарик. И когда, вдруг услышав медленные шаги, постукивание палки и тихое поскрипыванье камешков на дорожке, увидел не браконьеров, а… Пушкина… — да! да! Александра Сергеевича, живого Пушкина, с бакенбардами, с кудрями, выбивающимися из-под шляпы, как на портрете в книге сказок, с тяжёлой палкой в руках — то я подумал, что сплю и что всё это мне снится…
Но Пушкин, слегка наклонив голову, задумчиво шёл по дорожке. Шёл очень медленно, потом остановился, словно вспоминая что-то, потёр кулаком подбородок и улыбнулся.
Я ущипнул себя: мне стало больно. Я погладил Кыша: он лизнул меня в щёку.
«Значит, я не сплю, — подумал я, — и Пушкина вижу на самом деле. Это он! А у нас, как назло, засада!»
Раздумывать в такой момент было некогда. Я приказал Кышу лежать, а сам по траве, по-пластунски пополз навстречу Пушкину. Он сел на скамейку под фонарём, поставил палку между ног, вынул блокнот и что-то записал в нём.
Я приподнялся над кустами, сложил ладони рупором и громким шёпотом позвал:
— Александр Сергеич!.. — Он не услышал. Я повторил ещё раз: — Александр Сер-ге-е-вич! — Пушкин вскинул голову, прищурил глаза и посмотрел в мою сторону. Заикаясь от волнения, я зашептал: — Александр Сергеич!.. И-и-идите сю-сю-да!.. Бы-бы-стрей!.. То-только тихо!!
Пушкин на цыпочках подошёл к кустам и наклонился ко мне. Я на секунду онемел и ошарашенно смотрел на его смуглое лицо и удивлённые голубые глаза. Потом всё же шёпотом сказал:
— Добрый вечер… вернее, добрая ночь!
— Здравствуйте, милостивый государь! — сказал Пушкин. — Что с вами?.. Ведь вы дрожите! Вам холодно? Вас кто-нибудь обидел?
— Нет, нет… Я вам всё объясню… Идите сюда!.. — Пушкин через проход в кустах перешёл ко мне на газон. — Пожалуйста, тише… Они могут услышать…
Пушкин прилёг на бок рядом со мной и спросил:
— Кто это «они»?
Я не знал, что сказать, потому что из-за браконьеров мне было стыдно, как никогда в жизни. Вместо того чтобы устроить Пушкину торжественную встречу и показать ему Всесоюзную здравницу Крым с домами отдыха для всего народа, мы лежали в засаде. Но врать Пушкину я тоже не мог. Я глубоко вздохнул и ответил:
— Одного из них зовут «Старик», а другого — Жека… Они уроды в нашей семье… понимаете? И хотят уничтожить на вертеле осетра, который в пруду… Он жил при вас?
— Конешно! Прекрасная, красивая рыба!
Я радостно отметил про себя, что Пушкин сказал не «конечно», а «конешно», так, как говорил я, хотя мамина тётка — Эльза Антоновна — всегда делала мне замечания и учила говорить «конечно» через «ч».
— А лебеди белые и чёрные были при вас?
— Конешно!.. Всё осталось тем же самым: и лебеди, и море, и скалы, и небо, и кипарисы…
— И вы ещё остались тем же самым. Верно? — подсказал я.
Пушкин ничего не ответил. Он только положил свою руку на мою и странно улыбнулся: и весело, и грустно. Неожиданно я ему сказал:
— Теперь такие же бакенбарды, как у вас, носят. Даже в девятом классе.
Пушкин закашлялся в платок, и я подумал, что, может быть, не стоило этого говорить. Ведь мама много раз учила меня вести себя с незнакомым человеком сдержанно и не молоть всякой чепухи. Но разве я с Пушкиным не был знаком? Был! А значит, и он со мной! Он со всеми знаком. Просто мы раньше лично не знали друг друга. Наоборот, нужно расспрашивать его о разных важных вещах и пустяках, чтобы отвлечь от неприятного разговора о браконьерах. Тем более голова у меня была переполнена всякими вопросами.