? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

Небо разваливалось на части, как пепел. Цвета тускнели, стирались в пыль и теперь светились серым и черным цветом. Я ждал ночи, как спасения, когда бы оно соединило меня с моей возлюбленной. На закате плывущие цепочкой облака пылали погребальным облачением, словно священники-жрецы на богослужебной мессе. Багрянец солнца, садящегося за горы, взрывал небеса пугающим кровавым морем, в котором плыли и тонули облака, залитые красным отблеском, безнадежно раненые, усталые и отверженные самим небом. Их белизна была осквернена темнотой. Они редели, бежали и их подстегивал кнутами разбойник

ветер…

Истощенная душа, что ищешь ты в тумане наваждений? Надежда больше не служит тебе опорой. И только ночь твоя верная подруга. Тот темный альков, некогда убежище для влюбленных, теперь служит тебе образом одиночества и могилы.

Но я не сумел умереть, томимый в этом теле, словно проклятый Агасфер, скитающийся по миру целую вечность. Вечность!

Она умерла вчера, но кажется с тех пор миновало сотни лет. Ее образ по-прежнему видится мне во снах. Он зовёт с собой. Любовь (или страстное желание) растет. Деревья пустыни, жаждущие капли дождя, сгорели в ее беспощадном пламени. То пламя обжигает льдом, но не греет…

Я отравлен, словно сполна испил яда Белладонны.

Мне снился сон, где мертвое воскресло из могилы, и налагало лапы на него, творя свои бесчинные молитвы, прожорливое, как болото, зло.

Нет сил больше кричать. Кричать! Кричать! И рвать на себе волосы. На помощь звать. Молчания боюсь… Молчать! Молчать! Мне бы заполнить чем-то пустоту.

Как я боюсь тишины — не от того ли так бросаюсь в каждый омут, чтобы забыться и не помнить ни о чем? Каждое воспоминание врезается в память, как острый камень, которым был убит любвеобильный брат.

Висельник болтается на веревке в предсмертных муках, но конец не близится, словно смерть не желает иметь с ним дела. И воздуху становится все меньше. Этому демону нигде не найти покой.

VVIII «Неоконченная песня»

Ну что-ж, как вы чувствуете, кажется, он уже гниет. Да, пора заканчивать, иначе будет слишком поздно.

Воскресный парк, кошмарный день, воскресшее прошлое. В пруду плавали лебеди, лавируя между трупами.

Мать с коляской катит ее по аллее. Собаки не лают, дети не смеются. Молодая пара тихо гуляет возле водоема, держась за руки. Фиолетовые и синие цветы растут, пахнет сиренью. А где-то там за пределами воздвигнуты дома, их каменные крыши пробиваются сквозь просветы между верхушками зеленых деревьев. Наступают многочисленные тучи и заволакивают все небо. Люди продолжают гулять.

Я был в парке, когда ко мне подошел этот незнакомец с белыми волосами и черной шляпой. Мы с ним присели на скамейку. Он чувствовал себя здесь уютно, улыбался, словно удовлетворившись чем-то и теперь удерживал это чувство внутри себя, как если бы оно наполняло всю его сущность.

— Так кто вы? — обратился я к нему.

Блондин молча вынул из пальто, словно материализовал из воздуха, рукопись с пожелтевшими, помятыми листами, какие мне довелось однажды видеть в одном дневнике. Буквы были начертаны красными чернилами. На титульнике не содержалось ни имен, ни даты написания, но стояло название давно забытого романа — «Убийство дикой розы». Я его не завершил.

— Все здесь, — сказал блондин, вкладывая его мне в руки. —

Все готово. Я все завершил.

Я продолжал сидеть не двигаясь, но в голове все помутилось. Напало сначала оцепенение, страх, затем растерянность и ужас. Он видел какие метаморфозы происходили на моем лице, но реагировал абсолютно спокойно, словно не первый раз сталкивался с подобным.

— Ты…, - произнес я и комок от безысходности застрял в горле, — тот о ком я писал.

— Нет, — улыбаясь, сказал он. — Ты ошибаешься. Это ты мое творение. Герой моего романа.

— Ты Призрак…

— Я — писатель, — сказал он.

Я был готов провалиться сквозь землю, вылететь из отяжелевшего сразу на сто фунтов тела, осточертевшего мне за последние годы. Но оставался сидеть на месте, словно конечности не слушались меня и мне не принадлежали.

— Ты хочешь сказать, что моя жизнь вымышленная? — произнес охрипшим сухим голосом, убеждавшим о гигантском возрасте того, чьему владельцу принадлежал.

Блондин вздохнул, ожидая этого вопроса, но не желал на него отвечать.

— В каком-то смысле все нереально, — попробовал философски изречь он. — Я тоже живу в мире, где все — это сплошная иллюзия, созданная автором. Важно то, как мы воспринимаем данное нам знание и что с этим делаем.

— Нет! — громко вскричал я, утопая в злобе. — Нет! Лжец! Я не верю тебе!

— Твое право… если оно у тебя есть.

— Ты же убийца!

— Все это было сделано во имя искусства, — отвечал он все с той же хладнокровной улыбкой.

Меня распирало от бешенства. Кажется, и это замешательство вызывало у него неподдельную радость и смех, хоть он и не смеялся вслух, оставив это за страницами романа.

Я с безумием вцепился ему в горло и принялся давить на кадык, выпирающий из гортани. Писатель захрипел, заерзал, завертелся на скамейке, руками пытаясь отпихнуть меня, но я был одержим единственной идеей, всеми силами уверенный воплотить ее в реальность. Его глаза расширились в дикой панике, как будто он и не предполагал такой исход. Тут внезапно что-то блеснуло, когда он доставал из кармана, продолжая визгливо стонать и хрипеть.

Он ударил меня ножом в бок и хватка моя ослабла. Воспользовавшись этим, писатель попытался сбежать. Вскочил со скамейки и, все еще вяло пошатываясь, кашляя и тяжело вздыхая от недостатка кислорода, устремился вон из аллеи. Я с кровоточащим боком, зажимая рану, погнался за ним.

Прохожие встречали нас хмурыми безразличными лицами, словно тени спектакля, всего-лишь манекены или ожившие скульптуры — была одна девочка, терзавшая маму за воротник куртки и энергично тыкающая в нас пальцем, но женщина только строго на нее цыкала.

Так вот я добрался до этого мерзавца, навалился со спину и мы вместе повалились на листья. Он кричал — я хотел сдавить его черепную коробку и вызвать кровоизлияние в мозг, но потом понял, что силы почти на исходе. Рана на животе обжигала кожу и мысли требовали поскорее с этим закончить. Поэтому я проник пальцами мерзавцу в глазницы. И чернильно-красная кровь забрезжила, как багровый закат, из двух гнусных отвратительнейших дырок, служивших ранее для вдохновенных поэтичных очей.