? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

И вот я здесь стою. Темная масса надгробий, поломанная, заросшая мхом в прозрачной синеве луны выглядела островком затонувших кораблей. Неприлично торчали из черной земли могильные плиты, покосившиеся и в трещинах, словно зубы похотливой старухи. Луна была не везде. Свет ее не касался тех участков где я проходил, будто она нарочно меня не замечала.

Слева простирался дремучий лес, к которому вела запущенная тропка, словно возникшая из старых сказок Братьев Гримм. Раздался хруст ветки и я резко обернулся на звук.

Рядом со свежевырытой могилой стоял невзрачного вида старик, держа лопату, наконечников воткнутую в кучу сырой земли. Кажется, он переводил дух после утомительной физической работы.

— Спрячь нож. Я не причиню тебе вреда. Я тот, кто устраивает

для этих несчастных последние покои. Я могильщик, — с почтением провозгласил он. — Скромный служитель смерти, сэр.

— Ты видел ее когда-нибудь?

— Смерть? Каждый день она одаривает меня своим незримым присутствием. Когда ко мне привозят новых господ или же их почивших жен. Все хотят знать, какая она: вздорный ребенок или же мудрая старуха? Нет, сэр, это не скелет, наряженный в балахон и с косой. Это не юноша с привлекательными чертами лица, черными, как смоль волосами, одетый во фрак, и непомерной глубиной мысли. Проще наградить кого-то теми чертами, которыми отчасти обладаешь ты сам: очеловечить то, что никогда человеком не являлось — это так по-человечески. Ведь мы боимся…

— Тогда какая она?

— Вы хотите увидите ее, сэр?

— Разве бы я имел на это право? Один мой знакомый ушел раньше срока. Это было его личное решение. Но почему он это сделал? Он хотел мне что-то сообщить, но внезапно, как будто не способный хранить больше тайну, или испугавшись чего неведомого, распрощался со своей благоприятной жизнью.

— Может быть, это было вовсе не его решение? Некоторые наши мысли только кажутся нашими, но если зайти чуть глубже в исследованиях, окажется, что мы и не способны были подумать о чем-то подобном. Мы удивляемся порой тому, как иногда приходим к той или иной не привычной для нашего ума мысли. И чем больше задаемся вопросами, тем сильнее в нас возгорается пламя интереса.

Знаете, сэр, как она на самом деле действует? Вы перестанете испытывать счастье. Любовь к жизни — она лишает ее вас постепенно, как снедающее в груди горе постепенно лишает беднягу рассудка. Смысл утрачивает свое природное свойство, и вы увянете, как цветок, про который хозяева забыли и перестали его поливать. Тогда на сцену выходит смерть, чтобы с профессионализмом отыграть в финальном акте. Через пару дней мысль, которая казалось ранее безумной, становится целью всей вашей жизни… Вы ищете ее в смерти. Она завладевает всем вашим существом. Мысль, которая внезапно обретает плоть и кровь. Вы хотите знать, что такое смерть, не познав сущности жизни? Вы хотите увидеть ее, сэр, а между тем боитесь, что она настигнет вас, как шкодливого мальчишку, крадущего в чужом саду драгоценные яблоки. Знайте же, она приходит к тем, кто в ней нуждается и никого из страждущих не оставляет без утешения…

За то время, что я проработал здесь, на кладбище, я видел много чего интересного… и ужасающего. Истории тех кто ушел. Любовные интриги, обманы и лесть, коварство и заговор… Мы отрицаем существование души, а меж тем это пожалуй самое таинственное, самое завораживающее и прекрасное из всех имеющихся в мире явлений.

Могу ли я рассказать вам о том, что происходит здесь почти каждую ночь? Могу ли совладать с собой, чтобы речь моя не была сбивчивой, а губы не дрожали от ужаса, с которым я каждый раз сталкиваюсь, когда тьма опускается на эту грешную землю?

— Мне нужна только истина.

— А вы не боитесь, что истина может вас разочаровать? — спросил гробовщик.

— Я не ищу удобную для себя истину. Лишь единственно верную, даже если бы она сулила мне все скорби и печали мира… Я уже так близко подобрался к пропасти. Если уже не свалился в нее… И лечу вниз, пока еще не достигнув дна. В таком случае подняться к небу для меня уже не представляется возможным. Разве что…

— Разве что?

— Разве что у меня вырастут крылья, — закончил мысль. — Но даже если так, кто даст мне эти крылья?

— Бог.

— Бог? — переспросил я со злой усмешкой, поворачиваясь к нему лицом. — Вы разве не в курсе, друг мой? В аду нет Бога.

— Иногда во имя спасения грешников, сэр, Бог спускается даже в ад.

***

Кладбище

осталось позади, однако прежде я труп тоски похоронил в могиле рядом с могилою любви.

— … да, потом он сказал, что смерть приходит к достойным. Скажите, доктор, разве таковые еще существуют в мире? Покажите мне хоть одного, чтобы я мог разоблачить его порочную душу. Все эти достойные сейчас спят в колыбели вашей больницы. А что до меня, то… я напивался вином до беспамятства, слушал речи подземного Гадеса. Что это доказывает, доктор?

— Ну, это доказывает, что у вас очень развито воображение.

На моём лице сороконожкой проползла тень улыбки.

— Или же вы безумны, — добавил он, улыбнувшись в ответ.

— Прошу вас, доктор, не говорите мне об очевидном… — начал я, тяжело вздыхая и закатывая глаза.

— Ну хорошо, — сдался он наконец. Он сложил руки вместе и закинул ногу на ногу. — Позволю предположить, что в детстве вы были слабым ребенком, задумчивым, с нервным темпераментом. Вы были одиноким. — продолжал он, напрягая свой немолодой лоб, отчего тот покрылся морщинистыми складками. — Но однажды встретили сверстника, такого же как и вы: меланхоличного, подверженного болезням, слабого, но с пылким воображением, тяготеющим к сверхъестественному, который и стал вашим другом. Вы оба с увлечением часами толковали о суеверных сказках и призраках, которые как бальзам ложились на ваши больные души. Было условие… — доктор внезапно прервался, словно припоминая, — Вы поклялись друг другу, — у вас была преданная дружба, — что когда Эдмунд умрет, на третью ночь он придет к вам в виде духа. Несколько лет спустя произошло непоправимое… Эдмунд покончил с собой. Вы ждали его столь долгое время, но он так и не пришел в условленный вами обоими срок.

— Это полный вздорь! — вскричал я в порыве злости и доктор замолчал. Мое сердце сотрясалось в груди, а руки в порыве ярости душили подлокотники кресла, и мне пришлось встать.

— В таком случае, — снова сказал доктор, — если вы знаете, что я не могу вам помочь, зачем вы сюда пришли? Чего больной в таком случае жаждет?

— Вы правы — после минутной паузы процедил я сквозь зубы и рот ощерился в улыбке, скорее напоминавшей львиный оскал, — вы не способны мне помочь. Моя болезнь вам не под силу. На самом деле я искал того с кем можно было бы поговорить. Мне кажется, я отыскал первоисточник сей чумы, убивающей во мне все человеческое. В одном вы правы. И ключ к освобождению лежит через детство. — сказал я и медленно направился к креслу доктора. — Я жил на ферме, когда еще был совсем малым ребенком. Однажды отец разбудил меня ранним утром и отвел в хлев. То утро должно было быть особенным… Свинья истошно визжала, пыталась вырваться, а я смотрел, как он ее убивает на моих глазах. На миг взгляд свиньи устремился на меня. Наши глаза соприкоснулись и я интуитивно почувствовал боль этой твари, ее страх и отчаяние. Как будто я был на ее месте. Я был свиньей, доктор, меня собирались резать и слезы брызнули из моих глаз. Я плакал. Никогда ещё я так не рыдал. Отец это увидел и рассвирепел. Свинья просила меня о помощи… А сейчас вы, доктор, стоите передо мной на коленях и просите пощады. В ваших зеницах я узнаю те же жалостливые глаза свиньи, и воспоминание о том дне причиняют мне страшные страдания. Я бы хотел помочь вам, помочь ей. Не нужно плакать, доктор, мы вместе освободимся от этой боли…

***

Мальчик Эндимион любил сказки. Я обещал ему рассказать одну.

Этот похищенный сосуд крови раздетый догола связанный лежал на столе. Его тело было настоящим предметом для обожания — ровная гладкая кожа, пышущая здоровьем, без единых морщинок, складок и прочих других дефектов. Скуластое тонкое лицо с раскосыми темными глазами. Как будто перед мной на жертвенном алтаре лежал языческий бог — мудрый Гермес или глупенький роскошный юноша, Адонис. Прелестная белая грудь, блестевшая от пота, тяжело вздымалась, и я чувствовал, как под ней в волнении стучало сердце. Я разговаривал с ним, убаюкивал сладкими речами, как капризного ребенка. И он начал успокаиваться, даже поверил в искренность моих слов. Тогда я перешел к действиям.