? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

На пшеничном поле давно висело, одетое в плащ, хмурое пугало. Еще с тех незапамятных лет.

— Мы все так люто ненавидим друг друга и так сильно в друг друге нуждаемся, — произнесло пугало. — Зачем ты пришел, брат?

— Собираю сюжет по кусочкам. Я писал рассказ… Это должно было быть нечто удивительное. Но главное — финал. Безнадежный, как чернила дождя, падающие с неба и смывающие строчки, начертанные на глине.

— Ты помнишь, как прибил меня к этому столбу?

— Помню… Эдмунд. Помню только это. Скажи, где то светлое, что могло зажечь во мне огонь?

— Ты ищешь ее?

— И не перестану искать! — с вызовом сказал ему.

— Ты

не там ее ищешь, Тейт, — произнес он со скорбью. — Она не в этом мире, но ты почему-то вообразил ее здесь. Если бы ты заглянул вовнутрь и открылся ей там, то возможно не допустил бы той ошибки, какую совершил я однажды. — Он тяжело вздохнул. — Не нужно бежать, избавляться, прикидываться мертвым. Пора открыть сердце для другого чувства, в котором нет ни страха, ни пустоты, которое имеет совершенно противоположную им форму и уничтожает их, гонит от тебя прочь, как побитых с выдранными перьями стервятников. И это чувство, которому ты посвящаешь себя, — с ним ты готов и умереть, и принять страдания, какими бы ужасными они ни были. Это чувство, сродни голосу Вселенной, словно говорит, кто ты есть и широко открывает твои веки для духовных творческих созерцаний. Ты мертвое, обреченное и безнадежное тело. Но это великое чувство открывается именно сердцу. Так просыпается человек, увидевший ночью удивительно прекрасный сон, но который и по пробуждению обещал не оставлять его и быть с ним всегда рядом — это любовь… А воля без любви пуста, черства, жестка, насильственна и, главное, безразлична к добру и злу. Она быстро превращает жизнь в каторжную дисциплину под командой порочных людей. — он задумчиво помолчал, а затем, словно ведя диалог с самим собой, вслух произнес итог тех споров: — Нет, нельзя без любви: она есть великий дар — увидеть лучшее, избрать его и жить им… Именно из поющего и созерцающего сердца, исполненного Любви, рождается Истина.

— Уже едва ли есть понимание того, что такое любовь.

Мы замолчали, наблюдая за горизонтом.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил я и слезы жгли кожу. — Скажи мне.

Но он молчал, словно больше не хотел говорить.

— Пожалуйста, — попросил я, — если бы ты мог меня простить.

— Я уже давно тебя простил, — сказал он, а затем с легкой грустью добавил: — Если бы ты только знал чего желаешь, а не гонялся за пустыми призраками. Твоя любовь была бы с тобой и твоя жизнь не была бы наполнена такой невыносимой болью и столькими смертями. Смерти не существовало бы.

— Наверное, я не только плохой писатель, но и плохой ученик, — горько усмехнулся.

***

«Диалектика любви»

Любовь заманчива как грех яд

И скользкая как гололёд

Сладка как мед. И красная

Как кровь в октябрьскую ночь

Средь листьев льется, словно

Сок. Амброзия для небогов

Испить попробуй, чтобы смог

Почувствовать себя рабом

Свободным от оков.

Любовь, как ад смерть

Наоборот…

Как жизнь. Но кто ее отыщет

Тот умрет…

с) Тейт Томас Брукс

Меланхолия показала мне все грани и углы одиночества, провела меня в своё серое царство, окутанное мглой сплина, открыла наслаждение в тишине. Но проблема была в другом… Я вечно с ней, с моей госпожой Меланхолией, но она не со мной, как будто где-то совсем рядом, и я не могу к ней прикоснуться…

Мы пили с ней вино и она шептала мне на ухо сказки. Она единственная к кому я испытывал такую сильную любовь — и Меланхолия любила меня, клялась мне в верности. Мы были с нею вместе…

Я разбил

своё сердце во имя нашей любви. И обвенчался с Меланхолией — печальной девой темной красоты. Навечно.

Пусть и некому будет служить по мне тризны, но иного пути нет. И в страдании я обретаю счастье. Вместе с нею, моей беспощадной и несчастной любовью, моей прекрасной и ужасной госпожой Меланхолией.

Все эти раны однажды станут цветками. И разрастется мой богатый шипами цветник. Самая больная, самая глубокая рана, оставленная ею, обратится в самый прекрасный королевский цветок — дикую розу, которая украсит мой цветник и пустое, словно заброшенный дом, мертвое сердце…

***

Заклинатели людского счастья! Кто любит фейерверки и чудесные мистификации. Те, кто как демоны, кружатся над людскою волею, тщеславием и жаждут в центре ее оказаться. Путь к разуму ищут, доступ к душе возбраняют, как ошибку или неудачно получившееся дитя, которое лепят по иному, словно дьявольский ремесленник. Вы подарили людям надежду, и она походкой дамы легкого поведения повернулась к ним спиной, вульгарно наклоняясь до земли; вы открыли знания, повергшие в оцепенение наготой, и разбудили низменные страсти; научили смеяться над пошлостью. Нет, вы не колдуны или волшебники! Не чернокнижники из глубин ада, скорее гнусные шарлатаны, краснобаи и авантюристы, пришедшие в мир победителями. Но мы все в нем погибнем, и вы в том числе, хоть уже и источаете трупный запах, а в волосах копошатся черви, предвкушая, как будут пожирать вашу гнилую плоть.

Пустословие о несбыточном, которое якобы уже претворяется в замысел, ничего кроме смехотворной надежды не вызывает. Но еще больше являет отвращение к самому себе за то, что ты повелся на удочку и стал жертвой иллюзий шарлатанов, выступающих перед наивной публикой, словно перед детьми. Вы и мораль научитесь совращать и нравственность обратите в свои планы под предлогом всеобщего блага, которое так и останется для всех лишь неутолимой надеждой.

Власть эфемерна. Сегодня ты управляешь и отдаешь распоряжения, а завтра уже раб. Жизнь такая же. Но что важно, где все непостоянно, где все преходящее и подвержено тлену? Важно сохранять себя. Чтобы уйти из мира, забрав из него только лучшее в себе. И даже в царстве теней не быть падалью.

Почему я в это верю? Почему стал верить сейчас?

В дыму вырисовывался силуэт моей смерти. Это было отражение. Я задыхался в нем. Вечная рекурсия обреченного. Тьма целовала всех в лоб, кто был чист, но помазан грязью, смывающей ладан. Но ее руки пахли ладаном. Она должна была меня спасти. А я потерял ее…

Ночью когда они разбили священные скинии, кои сиянием своим вторили звёздному небу — я был не там, но где-то в другом месте. И они ушли. Гнетущему солнцу я писал с возмущением «отпусти меня с ними, дай уйти». Но в тот раз, не смотря на жару, оно было холоднее льда… Я помню, как пахли ее руки святым маслом. Днём проклинаю ее, а ночью жду, пламенно призывая, словно в бреду фантазий.

— Аделаида… Аделаида… Ада…

Мы сидели в темной алькове, любуясь в окне звездой. Это был наш личный Эдем, укромный уголок. Шептались о чем-то сокровенном — то, что волновало нас обоих. Нот вот взгляд падал на ее руки.

— Почему у тебя порезы на ладонях? — спрашивал ее.

— Ты отправишься со мной на ту сторону света?

— Да! Да!! — кричал и образ растворялся в ночном сумраке. Я пытался обнять ее, но только воздух ловил. С рассветом просыпался, проливая кровавые горькие слезы, истощенный и измученный видениями…