Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
— Што вы замаскировались? — удивленно спрашиваю их.
— Какой там!.. Ограбили сук-кины сыны, потом расскажем, — отвечает Назаров и, подморгнув мне, чтобы я молчал, он взял за ногу брата Андрея, войскового старшину, и строго произнес: — Эй, товарищ... вставай!
Брат, нервно настроенный и переживавший, как и все, наше общее горе, быстро повернулся на спину и с пролежнями заспанного лица, в недоумении произнес:
— Што Вам надо?!.
— Оружие у Вас есть, товарищ? — также строго произнес Назаров.
— Уже сдали, — отвечает брат, огорченный, что его разбудили.
— Ну да!.. А может быть, не все сдали? — пристает Назаров.
Я
— Да што ты!.. Не узнаешь, что ли?
Брат смотрит на меня, потом на них, и лицо его расплылось в удивленную улыбку.
— Тю!.. Вот черти!.. Напугали как!.. Какого вы черта так нарядились?
— Да, нарядишься! — отвечает Назаров.
И, присев на корточки перед нами, рассказывает:
— Едем мы с Гришей, верхами думали так незаметно пробраться домой, встречается красный обоз. «Стой!.. Казаки?.. Белые?» Мы отвечаем, что беженцы. Да куда там! Отобрали у нас коней и седла, а потом говорят: у вас и шапки хорошие... и черкески!.. «Давайте их сюда!» И раздели нас, и едва упросили их, чтобы взамен нам дали хоть вот эту «сволочь».
Сказал, схватил свой треух с головы и ударил им по земле с досадой. И, уже обращаясь ко мне, как к своему былому начальнику по Турецкому фронту, тягостно спросил:
— Ну, што же будет дальше с нами, Федор Иванович?
— Попались, — ответил ему одним словом.
Назаров старше меня на 14 лет. На пополнение 1-го Кавказского полка прибыл в Турцию в начале 1915 года, имея звание старшего урядника Конвоя Его Величества. В бытность мою полковым адъютантом со 2 ноября 1915 года и до 26 марта 1917 года он был ассистентом при полковом штандарте. В лютые турецкие зимние стужи, от Ольт на Эр-зерум в самом начале 1916 года, в снежные заносы той гористой местности, где полк выстраивался на занесенных снегом площадках для встречи своего полкового штандарта, скакал он вслед за мною, скакал за штандартным урядником Иваном Масловым, казаком станицы Дмитриевской. Потом жаркий зной летней операции на Мема-Хатун, Эр-зинджан. Возвращение на отдых всей дивизии под Карс. На Войсковом празднике 5 октября 1916 года 39-летний Назаров награждается 2-м призом за джигитовку, а через год, в Финляндии, — 1 -м полковым призом. Песенник и стильный танцор в лезгинке. Брюнет-красавец, видом кавказский горец. И вот теперь он сидит передо мною, в таком странном, отвратительном и ненавистном ему, и нам всем, «мундире красноармейца»...
Пройдут годы, многие годы... И сюда, в Нью-Йорк, один наш станичник из своего далекого изгнания с Кубани условной фразой сообщит мне: «А Иван Яковлевич Назаров и все его четыре брата давно в земле», — то есть расстреляны красными. Такова судьба выдающихся казаков, выделившихся из рядовой массы личными качествами.
Узнали, что всех членов рады красные спешно отправляют в Екате-ринодар. Надюшу. надо отправить домой. Ее надо спасти «от пленения». Мы с братом на вокзале. Всех членов рады набралось около 80 человек. Все офицеры в небольших чинах. Почти все в гимнастерках. У брата нашлись друзья-сослуживцы. Им подали два товарных вагона. Место есть. Конвоя никакого. Надюша, в черном бешметике, в серой черкеске нараспашку, в маленькой шапчонке, ловко, как молодой казачок, вскочила в открытую дверь вагона. Свистнул паровоз, и короткий поезд тронулся на Армавир.
Мне стыдно было быть в черкеске нараспашку...
Георгиевские кресты
Голова колонны всей Кубанской армии была уже в Туапсе. Всем приказано идти к вокзалу и грузиться в вагоны по полкам. Мы смешаны не только что со своими младшими офицерами — сотниками и хорунжими, но и со всеми казаками.
Грустное и тяжелое впечатление на меня произвело здание вокзала. Мы слышали, что части, оставляя Туапсе, взорвали артиллерийские снаряды. И как результат этого — все вокзальные здания изрешечены. Вдруг новое распоряжение: всем казакам высадиться из вагонов для обыска. Они выстроились в две шеренги. Переметные сумы и бурки у их ног.
Сдав лошадей и седла, каждый из них снял то, что может пригодиться в его хозяйстве из седельного прибора: пахвы, нагрудники, уздечки, часть подпруг — и спрятал в сумы. У многих казаков были Георгиевские кресты и медали. Их они также спрятали в сумы.
— Серебро нам нужно для государства. Государством управляет сам народ. У нас все народное, — говорят осматривающие и хотят все это отобрать.
Странная казачья натура! Такая молодецкая и гордая, порою даже озорная, а вот тут — словно беспомощные цыплята. И ни одного голоса протеста. Они молча показывают все то, что сложили-спрятали в свои заповедные походные двойные сумы-вьюки. Берите, дескать, если надо «для народного государства»... Но вид их был таков, что лучше о нем и не писать. И если бы вот теперь всех их перенести назад, к Адлеру, и поставить в то положение, которое они имели всего лишь 5 дней тому назад, то есть вооруженными, — они не сдались бы.
Я никогда не забуду скорбного вида подхорунжего Никона Васильевича Нешатова, вахмистра 3-й сотни нашего 1-го Кавказского полка, казака станицы Казанской. За Турецкую войну он имел три Георгиевских креста. Я-то знаю, как он их заслужил! При мне все это было! На южных склонах Большого Арарата были убиты командир сотни есаул Лытиков и вахмистр сотни подхорунжий Дубина, казак станицы Кущевской. Я остался за командира сотни, а он, взводный урядник 1-го взвода, стал вахмистром сотни. Ранено было 10 казаков, и все тяжело, свинцовыми курдинскими пулями. Выбрались мы тогда все же благополучно. Казаки сотни, где было до половины его станичников, и в строю называли его только по имени и отчеству, глубоко уважая серьезного, справедливого и честного начальника, вышедшего из их же массы. Прибытия в полк 1911 года, 10 лет в строю и на войне без перерыва — что он переживал тогда, умняга?! А сколько здесь было других, подобных этому Нешатову?!. Нужно полагать — много!
И теперь эти царские Георгиевские кресты, заслуженные кровью и многочисленными невзгодами голодного Турецкого фронта, красные хотят отобрать «для народа, для народного государства»... И вот он, как исправный вахмистр, вынул их из сум и показывает этим хамам. Как бывало в трудные и ответственные минуты, он сощурил глаза и смотрит на меня. И я не знаю, что он думал, испытывал в эти минуты? Ненависть к красным? Или к тем старшим генералам, в самом Крыму, что оставили их здесь, непримиримых к большевикам? А может быть, удивлялся, что «ия здесь»?