Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
При отступлении к Черноморскому побережью тогда вышло так: кто шел сюда — потерял все, главное — лошадей и седла, испытал репрессии со стороны красных; а те из казаков, кто не пошел со своими полками, сохранил и лошадей, и седла и не подвергся ограблению.
— Да это же безобразие, товарищи! — вдруг резко произносит стоявший возле меня войсковой старшина Семенихин262.
Комиссия оглянулась на него, и вдруг глава ее, всмотревшись в него, произносит:
— A-а... это ты?.. Здравствуй, Гаврюша!.. Что — не узнаешь?
Мы все опешили от этого обращения. Опешил
— В Лабинской гимназии вместе учились мальчиками, — свидетельствует начальник комиссии.
— A-а, да-да! — отвечает Семенихин, дружески тянет ему руку и тут же заявляет: — Послушай!.. Да оставьте казакам их Георгиевские кресты! Ведь за них была пролита кровь с внешним врагом!
— Хорошо, Гаврюша, мы подумаем, — весело, самодовольно и с сознанием полного своего начальнического положения отвечает «друг детства».
Комиссия прекратила обыск и пошла в вокзальное помещение, чтобы решить этот вопрос.
— Кто он? — спрашиваю я своего друга с юнкерских лет.
— А черт его знает, я его, право, не узнаю. Но он говорит правду. Я что-то вспоминаю какого-то мужичонка в приготовительном классе Лабинской гимназии, но, хоть убей, точно вспомнить на могу. А если он признал меня «за друга детства», то это только хорошо. Ты видишь, какой тон я взял с ним? Даже на «ты».
В 1910 году с Семенихиным я держал экзамен для поступления в Оренбургское казачье училище. Он был гимназист 6-го класса, штатский, а я прибыл из полка. На экзамене сидели на одной парте, на передней, на четырех человек каждая. Выдержали экзамен и весь первый учебный год уже юнкерами сидели на той же парте, но были в разных взводах юнкеров — он в 3-м, а я в 4-м.
На следующий учебный год были уже в одном, 3-м взводе. В последнем, выпускном классе он был правофланговым младшим портупей-юнкером и моим заместителем. Я же был взводным (старшим) портупей-юнкером. Пишу это для того, чтобы читатель мог понять, насколько была глубока наша дружба.
По характеру он был немного нервный и резкий, что являлось отрицательной стороной в офицерской, да и в юнкерской, среде. Но здесь эти две его отрицательные черты характера сыграли положительную роль. Во время войны он окончил ускоренные курсы Генерального штаба в Петрограде.
— Ну, Гаврюша, на этот раз будь ты самым старшим начальником между нами и доведи дело до полезного конца, — говорю ему, улыбаясь.
Комиссия скоро вернулась. И «друг детства» Семенихина с улыбкой человека «правящего класса» заявил, что они оставляют казакам кресты и другие «ремни».
Так неожиданный и простой случай спас наших казаков от жгучей неприятности и внес некоторое моральное удовлетворение в их оскорбленные души.
В поезде на Армавир. В Белореченской
Казаки погрузились в вагоны опять. Перед вечером громаднейший состав, весь облепленный казаками и на крышах вагонов, тяжело и тихо двинулся на Армавир. Он шел на небольшой подъем, почему пыхтел, сопел, останавливался и вновь трогался. Казаки на это острили, орали, соскакивали из вагонов на ходу, вновь вскакивали в вагоны, и фраза «крути таврила!» неслась от головы и до хвоста поезда.
На остановках казаки
— А ты их припугни, —• говорю я конвоиру.
— Ды как жа припугнуть?.. Да еще своих, — отвечает он.
— Как своих? — спрашиваю.
— Да я такой жа пленный, как и вы. Я донской казак. Нас под Новороссийском бросили, а красные, взяв город, сразу же поставили нас в строй, в пехоту, — поясняет он.
От этих слов у меня на душе легче стало. Я всматриваюсь в его лицо, в особенности в глаза, и действительно, вижу добрые голубые глаза, которые страдальчески смотрят на меня. Он молод. Ему лет двадцать пять.
— Так вот что, братец, — говорю ему. — Тогда ты не обращай никакого внимания на казаков. Это будет лучше для тебя же самого.
— Ды это-то так... ды как бы начальство ни таво, — не договорил он, но я все понял.
Поезд тяжко сопит и тихо лезет на уклон к туннелю у горы Индюк. Вдруг что-то дернуло, и наша половина поезда легче пошла вперед, но зато задняя часть его, оторвавшись, медленно покатилась назад. Казаки загалдели громко и от радости, и от страха.
Стало весело и нам, офицерам первой половины поезда, видя, как казаки, толпами сидевшие на крышах вагонов, бросая свои вещи вниз, сами летели за ними со страхом. Вновь крики и ругань. Какие-то казаки быстро вскочили на тормоза и остановили свою оторвавшуюся часть поезда.
Вновь задержка. Сцепили. Тронулись дальше. Прошли туннель Индюк— Гойтх, и поезд вошел в Кубанские земли.
В нашем вагоне есть офицеры Линейной бригады. Некоторые с женами. Они подъезжают к своим станицам, и некоторые из них скрытно покидают нас и идут домой.
— Я был станичным учителем, и моя жена тоже... как-нибудь откручусь, — говорит нам молодецкий сотник в темно-зеленой черкеске, с женой покидает вагон и идет в свою Ханскую станицу.
Уже зашло солнце, как наш поезд прибыл на станцию Белореченская. Услышали команду:
— Разгружатьса-а!.. Ночевка здесь, в Белореченской, а завтра пешком на Екатеринода-ар!
Поезд остановился, не доходя до станции. Громоздкими группами подходили к ней мы, офицеры. Здесь, на перроне вокзала, нас уже ждали мужики-большевики этой станицы, ушедшие с Красной армией в 1918 году и теперь вернувшиеся домой победителями.
Молодые парни, чубатые, злые лица, с картузами на затылок, в галифе, в сапогах, с красными бантами на груди и с хлыстами и стеками в руках, они злобно вперились в нашу офицерскую толпу и звериными взглядами впивались в наши лица, в наши глаза, ища кого-то. Мне так и казалось, что крикни кто: «Бей их!» — и они начнут полосовать нас всем тем, что находилось в их руках.